Лето бешеного пса

Новости, в отличие от слухов, не путешествовали так, как сейчас. Тогда. Без радио или газет. В Восточном Техасе. Тогда было по-другому. Что произошло в другой стране, часто там и оставалось.

Мировые новости — это было только вот то, что важно для всех нас. Нам не надо было знать ужасов, которые не касались нас, в Билджуотере, штат Орегон, или даже за границей штата в Эль-Пасо, или в северную сторону в забытом богом Амарилло.

Все, что нам теперь нужно знать, —

яркие детали какого-нибудь убийства, из-за которого оно ужасно, а иначе это медленные еженедельные новости. И так повсюду, даже если убили какого-нибудь продавца бакалейной лавки в штате Мэн, который нас ни сном ни духом не касается.

Тогда, в тридцатые, в далеких странах могло случиться убийство, и вы о нем даже не узнали бы, если только оно вас не касается, потому что, как я уже сказал, новости путешествовали тогда медленнее и полиция старалась сама справиться.

С другой стороны, бывали времена, когда было бы лучше, если бы плохие новости расходились быстрее — или вообще расходились. Знай мы в те времена кое-что, быть может, некоторых ужасных переживаний, выпавших на долю моей семьи, удалось бы избежать.

Но что было, то было, и даже теперь, когда мне за восемьдесят, я, валяясь здесь в доме престарелых, в комнате, пропитанной запахом моего разлагающегося тела, ожидая, когда дадут еду, протертую и безвкусную, или еще чего-нибудь ожидая, со штырем в бедренной кости, а по телевизору какое-нибудь ток-шоу, набитое идиотами, я вспоминаю те времена, почти восемьдесят лет назад, и воспоминания так же свежи, как тогда.

Все это случилось в тридцать первом — тридцать втором году.

Я полагаю, что тогда были люди с деньгами, но мы в их число не входили. Была Великая Депрессия, и даже будь мы из тех, что с деньгами, покупать было бы мало что, если не считать поросят, цыплят, овощей и штапеля, а поскольку первые три продукта мы выращивали, нам оставался бы только штапель.

Папа малость фермерствовал, держал парикмахерскую, где работал почти все дни, кроме субботы и воскресенья, а еще был городским констеблем.

Мы жили в лесной глуши возле реки Сабин в трехкомнатном белом доме, который отец построил, когда нас еще не было. Крыша текла, электричества не было, дровяная печка дымила, амбар был сбит из досточек, а вокруг было полно змей.

Мы пользовались керосиновыми лампами, воду таскали из колодца, а свой стол обогащали охотой и рыбалкой. У нас было четыре акра сведенного леса и еще двадцать пять акров строевого леса и сосны. Фермерствовать и очищать наши четыре акра нам помогал мул по кличке Салли Редбэк. Была у нас машина, но папа ею пользовался только по своим констебльским делам и для воскресных поездок в церковь. Остальное время мы ходили пешком, или мы с сестрой ездили верхом на Салли Редбэк.

Принадлежащий нам лес и сотни акров его вокруг нашей земли кишели дичью, мошкой и клещами. В те времена в Восточном Техасе еще не весь строевой лес повырубили, и не все участки леса кому-нибудь принадлежали. Были еще мощные деревья, и много, были глухие места в лесу и вдоль реки, куда забредали только звери.

Там водились дикие кабаны, кролики, еноты, опоссумы, броненосцы, всех видов птицы и полчища змей. Иногда можно было заметить этих чертовых водяных щитомордников, плывущих косяком по реке, и злобные морды покачиваются, как наросты на бревнах. Горе тому несчастному, кто попадет между ними, и благослови господь сердце того дурака, который верит, что если пронырнуть под ними, то ничего не будет, потому что щитомордники не могут кусаться под водой. Они не только могли, но и кусались.

И олени тоже в лесах бродили. Может, меньше, чем сейчас, когда их выращивают, как посевы, и собирают жатву на трехдневной пьянке у водопоя с помощью снайперских винтовок. Олени, которых кормят кукурузой и приучают ласкаться, как собачек, так что по ним стреляют, как в тире, и еще считают себя охотниками. Им дороже выходит застрелить оленя, привезти его труп и повесить голову на стену, чем сходить в магазин и купить столько же по весу бифштекса. Еще они любят после убоя вымазать лицо кровью и так сфотографироваться, будто считают себя воинами после этого.

Ладно, а то меня занесло в проповедь. Я рассказывал, как мы жили. И говорил, что вокруг было полно дичи. А еще там был Козлоног. Наполовину козел, наполовину человек, и он любил болтаться возле места, которое мы называли «висячий мост». Я его никогда не видел, но иногда, по вечерам, охотясь на опоссума, кажется, его слышал. Он выл и стонал возле тросового моста, который нахально висел над рекой, качаясь на ветру в лунном свете, и лучи играли на металлических тросах, будто феи пляшут на канате.

Считалось, что он крадет скотину и детей, и хотя я не знал никого из детей, кого съели бы, кое-кто из фермеров говорил, что Козлоног крадет у них живность, и кое-кто из знакомых ребятишек клялся, что у них кого-нибудь из двоюродных унес Козлоног, и больше их не видели.

Говорили, что он не заходит дальше главной дороги, потому что там регулярно пешком и на машинах разъезжают баптистские проповедники и молятся, а потому дорога освященная. Говорили, что он не выходит из лесов, выстилающих дно долины Сабина. Не выносит возвышенностей. Ему нужно, чтобы под ногами была влажная толстая лиственная подстилка, а ноги у него с копытами.

Папа говорил, что никакого Козлонога на свете нет. Это бабьи сказки, которые по всему Югу бродят. Он говорил, что я слышал только крики зверей и шум воды, но я вам скажу: от таких звуков мороз пробирал по коже, и они были похожи на крик раненой козы. Мистер Сесил Чэмберс, который вместе с папой работал в парикмахерской, говорил, что это могла быть пантера. Они, говорил он, иногда появляются в лесной глуши, а вопит она, как женщина.

Мы с моей сестрой Томом — вообще-то она была Томазина, но мы ее все называли Томом — бродили в лесу с утра до вечера. У нас была собака Тоби, помесь гончей с терьером и еще чем-то.