Лето на водах
Шрифт:
Граф почувствовал, что к нему начинает возвращаться хорошее настроение, и, услышав колокольный звон, приглушённый расстоянием и двойными рамами царского кабинета, с удовольствием вспомнил о том, что завтра Пасха.
— Что у тебя ещё? — спросил государь, и Чернышёв, бодро приподнявшись со стула, положил ему на стол заранее приготовленную бумагу.
— Донесение фельдмаршала князя Паскевича, — уже не настораживаясь, ответил он.
— Это о перемещениях австрийских войск вдоль нашей границы? — протягивая руку, спросил Николай Павлович. — Знаю, Нессельроде докладывал мне об этом дня три назад.
Несколькими минутами раньше граф воспринял бы эту фразу как упрёк
— Насколько можно судить, ваше величество, это простая перемена дислокации, которая имеет место ежегодно.
— Проверим, — сказал Николай Павлович, — Нессельроде поручил Татищеву взять у венского кабинета официальные разъяснения... Что ещё?
— Последнее, ваше величество, — с облегчением ответил Чернышёв, вытаскивая из портфеля толстую синюю папку и передавая её государю, — Сентенция генерал-аудиториата по военно-судному делу лейб-гвардии Гусарского полка поручика Лермонтова...
Николай Павлович нахмурился, молча взял папку из рук Чернышёва, положил её перед собой и стал читать.
Меншиков, отбросив вдруг свой рассеянный вид, уставил на склонённую голову государя внимательный взгляд выцветающих зеленовато-серых глаз.
Чернышёв видел Лермонтова два-три раза в жизни, во всяком случае — всего два-три раза обращал на него внимание; Николай Павлович встречался с Лермонтовым чаще и даже кое-что читал у него; Меншиков же хорошо знал Лермонтова лично, через сына-гусара, и читал почти всё им написанное.
Для Чернышёва и государя Лермонтов был просто нерадивый офицерик, неисцелимо заражённый к тому же пагубным вольнодумством и нагло сующийся в дела, явно превосходящие его поручичье разумение; для Меншикова, человека умного, хотя и редкостно циничного, тонко разбиравшегося и в людях, и в книгах, и во многом другом, Лермонтов был писатель европейского масштаба, ничуть не меньший, чем, например, граф де Виньи, тоже, кстати, кавалерийский офицер, которому на его родине никто не колол этим глаз...
Николай Павлович поднял голову и, встретив взгляд Меншикова, чему-то усмехнулся.
— А твои, я вижу, навострились проказничать в глубине сцены, — сказал он, — Серебряков запаздывает с десантом, Кригер распахивает двери перед арестованным, Эссен прикидывается слепым... Смотри! Если верно говорят, что каков поп, таков и приход, то должно быть верно и обратное...
— Такие тождества оправдываются не всегда, ваше величество, — своим резким голосом ответил Меншиков, — вспомните знаменитую притчу о критянах...
— О каких крестьянах изволите говорить, князь? — хмуро спросил Чернышёв, не расслышав и думая, что Меншиков с какой-то подозрительной целью собирается возобновить разговор о Киселёве и государственных крестьянах.
Николай Павлович и Меншиков расхохотались.
— Ради Бога, Чернышёв! — снова опуская глаза к бумагам, сквозь смех сказал государь. — Дай мне дочитать эту грамотку, она, честное слово, стоит того...
Но, прочтя несколько строк, Николай Павлович опять заговорил, не поднимая головы:
— Ах ты Боже мой, каких страстей понаписали!.. Кто-нибудь может подумать, что они на костёр готовы послать молодца...
С любопытством вчитываясь в текст сентенции, государь недоверчиво покачивал блестящими залысинами.
— А, ну вот... Теперь начинаю понимать: это как в дамском письме, где в постскриптуме сказано самое главное. Вы только послушайте, это любопытно, — Государь исподлобья быстро взглянул на министров и, иронически скандируя, стал читать вслух: — «Но, принимая в уважение, во-первых, причины,
62
Рыцарь без страха и упрёка (фр.).
Николай Павлович негодующе откинулся в кресле:
— Ну знаете!.. Не часто приходится сталкиваться с подобной логикой: и виноват человек, и закон требует наказания — ан нет, давай мы его всё-таки помилуем... Да почему, позвольте?.. И все как сговорились: к сентенции приложены мнения строевых генералов — Плаутина, Кнорринга и моего любезного братца. Все трое в один голос — горой за Лермонтова... А Плаутин так ещё и врёт как сивый мерин: он, дескать, сам разрешил Лермонтову уехать в Петербург в день ссоры с французом, тогда как мне доподлинно известно, что Лермонтов плевать хотел на всякие разрешения и уехал без спросу.
Отодвинув папку подальше от себя, государь зло и устало махнул рукой.
— А вы обратили внимание, ваше величество, на справку, которую Плаутин подбросил суду за своей подписью?.. — вкрадчиво заговорил Чернышёв.
— Это об усердной-то службе? — переспросил государь и с досадой добавил: — Да я же только что читал вслух это враньё.
— Не только об этом, ваше величество. В справке, о которой я говорю, чёрным по белому значится, что Лермонтов до суда штрафам не подвергался. На суде же он сам напомнил о своём штрафе в тридцать седьмом году. Однако сентенция оставляет признание подсудимого без внимания и не опровергает неверных сведений, присланных суду генералом Плаутиным.
Николай Павлович горестно пожал плечами.
— Что ты хочешь? В этом деле где ни копни — нападёшь на неясность или на недоговорённость... Не считая уже прямого вранья...
«Подлец», — с презрительным любопытством оглядывая завитые букольки Чернышёва, подумал Меншиков. Он, конечно, знал это и раньше, но не ожидал, что министр и генерал-адъютант способен так открыто подличать по мелочам.
«Господин капитан, а Волконский (или кто-нибудь другой) списывает!» — вспомнился Меншикову рассказ министра двора, князя Волконского, однокашника Чернышёва по Пажескому корпусу.