Шрифт:
Лето в гетто
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
Фридрих Ницше
Примечание: Для удобства восприятия реплики персонажей, говорящих по-немецки, выделены курсивом. Устройство и порядки Кенцавского гетто является полным художественным вымыслом. Историческая достоверность не предусматривается.
В оформлении обложки использована фотография автора Dawid Planeta
Глава 1. Ворона и Маленькая Медведица
…«Это жид!»
Такой возглас Исаак Розенфельд слышал тысячу раз. И тысяча первый случился снова здесь, в Кенцавском гетто, но уже на пороге подпольной квартиры Вацлава Седого, и вылетел он изо рта какой-то некрасивой польки с изжеванными розовыми губами. Она стояла на предпоследней ступеньке и во всем возвышалась над Исааком, который тенью спускался по лестнице.
«Стой, сукин сын!» – она схватила Исаака за рукав, потащила на себя, вверх, через перила, но тот крутанулся, ударил ее по рукам и, оступившись, кубарем полетел вниз.
«Я напишу в гестапо! Вацлав, открой! Вацлав!»
Почти на четвереньках бросившись прочь с площадки, на которую упал, он заметил, что за полькой из соседней квартиры вышла безликая фигура в белой рубахе, держа что-то черное в руках, и направилась к закрытым дверям Вацлава.
Тяжелый удар кулаком: «Вацлав! Немедленно откройте!»
«Вацлав! Придумай что-нибудь! Вацлав!» – кричал Исаак в мыслях, но не оборачивался. На первом этаже, задыхаясь, он на секунду посмотрел вверх. В лестничный пролет прямо на него смотрело лицо некрасивой польки. Она еще раз выругалась, плюнула, но Исаак больше не видел ее – эти уродливые губы остались в памяти, теперь он видел только подъездную дверь, за ней – ослепительный свет «района коммунистов».
Этот район представлял собой островок Малого гетто, куда сгоняли польских коммунистов, приравнивающихся по статусу к евреям. Они не обязаны были носить красно-белые повязки, как, например, в работряде, но имели особые паспорта, отличающие их от поляков Большого гетто. В результате дезинформации и пропаганды поляки Малого гетто терпеть не могли евреев и, хотя те имели полное право находиться в «районе коммунистов», их чаще всего убивали. Из всех социальных слоев, существовавших в Кенцавском гетто, самым низшим являлся еврейский работряд, далее обычные евреи без паспортов. Затем следовал польский работряд и поляки Большого гетто. Сегодня Исаак не принадлежал ни одному из них.
Подавившись страхом, он слишком нервно оглядел улицу, но, к счастью, не увидел солдат. Также нервно, почти на уровне инстинкта похлопал себя по плечу – нет ли повязки со Звездой Давида. Сейчас бы она быстрее, чем обычно, прикончила его. Ее не было. Но даже если бы и была, то никто бы не обратил на нее внимания. Никто не взглянул бы и на Исаака. Вечером немецкое командование приказывало всем мужчинам явиться на площадь, и всем внезапно стало плевать на все, кроме собственной жизни. В том, что будут расстреливать, не было сомнений.
Впрочем, никто никого насильно не гнал, в газете лишь было убедительно сказано присутствовать «во избежание недоразумения». Но каждый знал, «недоразумение» кроваво.
Скоро, боясь своей тени, Исаак пошел вниз по Волчьему спуску, постоянно думая, что после всего, что Вацлав сделал для него, да и для многих поляков и евреев, убить его не могут и не имеют права: «Вацлав умный, он выберется. Он же все-таки в полиции… А эта, она… коммунистка. Я пропустил, когда евреев стали ненавидеть коммунисты? Видимо, она истеричка, и все тут. Я ей не понравился, и все тут. Разве так видно, что я еврей? Нет, не видно. Не видно», – он добавил шаг, ругая себя за трусость.
Упругий хлопок и едва слышный треск, похожий на звук расколовшегося ореха, заставил Исаака повернуться. Кто-то негромко охнул и сказал привычно: «Убился».
Это был Вацлав. Он выпрыгнул из окна четвертого этажа и упал на Волчий спуск. Вокруг него быстро начала растекаться бордовая лужа, вероятно, вытекшая из разбившейся головы, и нога была выгнута как-то неестественно… К нему не подходили, пара человек повернулись к телу и стояли недвижно.
Стихло. Июльский воздух свеж. Вдалеке слышится шелест трамвая.
Исаак поднял голову, из окна высунулась голова той фигуры в белой рубахе, посмотрела вниз, повернулась и, завидев его, крикнула: «Держите еврея! Здесь еврей!» – и выстрелила в воздух.
Этим выстрелом ознаменовалась суматоха. Все, снова разом, обернулись на Исаака, который летел вниз по Волчьему спуску. Зацепившись за угол, он круто повернул на Нижнюю улицу, где исчез. Казалось, все должны кинуться за ним, источником заразы, убить его, чтобы потом приволочь на середину площади и сжечь вместе с телами прятавшихся по квартирам евреев, как это было четырнадцатого июля. Но в который раз Исаак Розенфельд избежал смерти. За выстрелом действия не последовало, ведь ловить было уже некого, да и местная полиция не должна была устраивать погоню без повода. Все знали, что рано или поздно маленький еврей без документов погибнет. Достаточно одной проверки, чтобы получить пулю в лоб, а, что хуже, в живот, как это любили делать в последнее время солдаты и кое-кто из полицейских.
Да и зачем убивать, когда евреем он был наполовину. Даже на четверть. Мама – любимый контральто Кенцава, полька с русскими корнями. Отец – сын канонического еврея и чистокровной немки, тихий бухгалтер с порванной ногой, на которого Исаак походил большими, несколько спущенными книзу глазами и тонким носом, загнутым у кончика.
Он не был кудрявым и жутко темноволосым. Он не верил в Единого Бога. Он не разносил заразу и не был последним среди человечества. Он даже не смог противиться пришедшей власти и покорно нес свое бремя «недочеловека» в виде повязки со шестиконечной звездой.
Зачем убивать того, кто безвреден и носит в себе гены великого голоса?
Ах, да. Розенфельд. Еврей. Не забывайте об этом.
Впрочем, Исаак и сам не любил свою фамилию, потому что даже внутренний голос у него картавил. Из-за этого неправильного, хотя не такого жуткого звука «р», он, имея достаточно красивый тенор, который хвалила даже мама, петь не любил. Ему не нравилось вести счета, как отцу, играть на сцене, как сестрам, рисовать и лечить так, как нравилось отцу лучшего друга – Костика, к слову, тоже имеющего в себе каплю еврейской крови.