Лето в гетто
Шрифт:
«Доска упала, что ли?» – Исаак вдруг услышал первый голос и так отчетливо, что не поверил сам. Время для него остановилось и вновь пошло после того, как третий, мало говоривший прежде, (и, скорее всего, святой) человек подогнал двух других, нетерпеливо сказав: «И никакого пацана с орехами».
Минута, две, три.
Все исчезло. Не исчезала только боль. Плохо дыша от пыли, Исаак откинул крышку и зажал нос, чтобы не начать чихать. Чихание было смерти подобно. Оно окончательно растерзало бы живот и привлекло кого-нибудь к его убежищу. Ни того, ни другого Исаак не желал, поэтому с неприятной страдальческой гримасой вылез, наконец, из ящика и обессилено сел рядом, обняв себя
Боль продолжала тиранить бок равномерно, но не щадяще. Через несколько минут Исаак привык и к ней. Он лишь смотрел на стену тридцать шестого дома, не моргая и ни о чем не думая. Тело, которое так нестерпимо болело, точно покинуло его, может быть, именно поэтому все казалось нестрашным и неважным. Он понял, что просидел бы так целую вечность, зная, что его не найдут и не обидят…
«Но ты в гетто, ты еврей, и ты скоро пропадешь».
Снова заболело. Он задрал рубашку и посмотрел, что же стало с несчастным боком. «Так и знал», – и глаза сами собой закатились.
Живот не разорвало, одна рана мешала всему. Неглубокая, но длинная, полученная в один из многих злосчастных дней, она не была смертельной – за две недели почти полностью зарубцевалась, но сейчас неподходяще воспалилась: «Ну давай еще нагноись, чтоб мне совсем жить незачем было. Все, набегался. Надо идти». Исаак приподнялся, собрал все силы, какие оставались, и полез обратно в ящик – в спасительный тоннельчик. На этот раз, чтобы оказаться по ту сторону стены – в Большом польском гетто на свой страх и риск.
Бледный, c надвинутой на брови кепкой, со злыми взрослыми глазами и сжатым ртом Исаак вышел на улицу Тимошевского. Впервые с тридцать девятого года. Ничего не изменилось здесь, только людей стало поменьше. Трупы не лежали на тротуарах, по которым бесстрашно ходили поляки, никто не попрошайничал. Крови нет, даже замытой – улица чистая, метеная, как будто и нет войны. Длиннющий дом не обстрелян и не черен от копоти. Единственная надпись на дверях кафе: «Евреям вход запрещен» с того незабываемого тридцать девятого года напоминает об оккупации, но и то слабо – буквы выцветшие.
От восторга у Исаака немного кружилась голова. Кенцав в его представлении уже не мог вновь стать таким солнечным и мирным. Внезапная милая грусть овладела им полностью. Это не было ностальгией в полном смысле слова, скорее обидой. Кусок города все время оставался неизменным, неубийственным, а он вернулся сюда только сейчас. Но вот он, прежний Кенцав, и Исаак Розенфельд стоит на своих худых ногах именно на его широкой улице. Никто не смотрит с презрением, хотя выглядит он исключительно плохо с засохшим мазком крови под носом. Все здесь сделано для него: ни полицая, ни офицера, ни взвода на улице, одни поляки. Истощавшие, темноволосые, с такими же большими глазами – Исаак точная копия их. Срывать нечего, а идти некуда: «Ну и пусть. Главное, говорить поменьше и в лица не пялиться. Может, что и выйдет, – он шел по улице и не мог надышаться его прелестным свободным воздухом. – Черт возьми! Ведь есть же Пеньковский!»
Надежда вновь родилась в душе, но счастье, как известно, не длится долго. Стоит только выдохнуть, как оно сразу начинает уходить, принося нехорошие чудеса. На улицу Тимошевского с ревом въехала машина и остановилась около кафе. Из кабины вышли четыре офицера, перед которыми все прохожие поснимали шляпы. Исаак онемел, узнав в одном из них истинного обладателя приятно-ледяного голоса Альфреда Хольта, а во втором Ганса Гефеля.
Последний как всегда был недоволен и стремительно зашел в кафе с еще одним офицером, уже на пороге ругаясь. Хольт, поправив форму, закурил и оглянулся. Он не был таким страшным, но никто из прохожих не решался надеть шляпу до конца улицы, и это забавляло его. Исаак смотрел на Хольта во все глаза, понимая, что нужно пойти обратно или зайти незаметно в подъезд длинного дома, или отвернуться. Убраться восвояси, пока не узнали. Как маленький ребенок, который боится пауков, смотрит на них в банке и изучает каждую лапку, пытаясь заставить себя думать, что бояться в общем-то нечего, он глядел на Хольта, не двигаясь с места. Ухмыльнувшись, тот повернулся и посмотрел прямо на Исаака, который болезненно вздрогнул: «Узнал».
На самом деле, Альфред Хольт не сразу узнал Исаака. Он обратил на него внимание единственно оттого, что тот не снял кепки. Но позже пригляделся и да, узнал. Узнал и чуть не рассмеялся. Хольт думал, что самый младший из его работряда уже погиб где-то в пыли Малого гетто, и очень удивился, увидев его здесь.
Издалека виднелось, как высоко поднимается грудь перепуганного Исаака, как он тяжело дышит. Это тоже выглядело забавным. Хольт сильнее вгляделся в его лицо, затем кивнул на табличку кафе и улыбнулся, снова посмотрев на него. Дрожа, Исаак замотал головой и скрылся в прохладном мраке подъезда. Он еще долго висел на ручке двери, как будто пытался ввернуть ее в проем и забаррикадироваться. Потом отпустил, не зная, куда себя деть, побежал вверх по лестнице и притаился около перил.
Из квартиры вышел мужчина интеллигентного, но очень нервного вида:
– Молодой человек, – обратился он к Исааку, отодвинув того за плечо, – вы чего тут расселись?
– Я? – побелел тот. – Мне здесь… здесь друг мой живет. Я к нему. Жду.
Не дослушав, мужчина спустился вниз, приоткрыл дверь. За ней уже стояла фигура в фуражке. Исаак, не долго думая, понял, что это Хольт: «Да когда это закончится?» Не отдышавшись, он резко соскочил с места, замешкался: «Он знает, где я. И мог увидеть». Еще выше подниматься нет смысла, вниз нельзя. Исаак обернулся и увидел, что мужчина, который пошел навстречу Хольту, не закрыл за собой квартиру. Мимолетная удача.
«Так, это второй этаж. Не убиться, зато можно слезть». Он не стал также закрывать дверь, ловко пролез в оставленную щель и оказался в пустом коридорчике. Негромко играл первый венгерский танец Брамса.
– Ты уже пришел, милый? Так быстро. Ничего не случилось?.. Урши, солнышко, – это говорилось потише, – ты уже достала шторы?
Мучительно вспоминался общий вид длинного дома. Да, здесь должен быть балкон. На цыпочках Исаак пробрался в ближайшую комнату, потом широкими бесшумными шагами к узкой открытой дверце и в угол небольшого пятачка балкона. Он просвечивался дырявыми перильцами, и спасения нигде не предполагалось.
Исаак набрался смелости, посмотрел сквозь них. Внизу рядом с Гефелем разговаривал мужчина из подъезда, а на балкон смотрел Хольт и все также улыбался. Он поднял одну руку, сложил пальцы в виде пистолета: «Бах!» – выстрелил Исааку в лоб. Жест являлся исполнением обещания, данного офицером две недели назад. По его милости он все еще оставался жив. Но это не радовало Исаака, ему вообще ничто сейчас не нравилось. Единственное, слезать было несложно – по выступу, на козырек подъезда и вниз.
Приближалось что-то громоздкое, но легкое. Оно приятно шелестело и волочилось. Обернувшись, он увидел огромный колтун светлого цвета штор, который несла девушка, его ровесница. Она подкинула колтун немного вверх, чтобы не запнуться за кусок, тянувшейся за нею, вздохнула и посмотрела в угол, в который вжимался Исаак. Брамс слышался громче, да и все вокруг точно наполнилось звуком и красками. Страх другого рода.