Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
– Вы говорите как по писаному, лейтенант! – выразила свое восхищение фрау Шаде. – И что, собачке поверили?
– И поверили, и проверили, – закивал лейтенант. – На синтетической обивке багажного отделения обнаружили хлопчатобумажные волокна ткани, из которой шьют одежду заключенным.
– И… все? Но это же косвенные улики, лейтенант. Или я не права?
– Косвенные, – признал Клотц, – да уж какие есть. Но и их хватило, чтобы наш директор оказался в большой вонючей… Ох, простите, дорогая фрау. Трудно следить за языком, когда такие дела творятся.
– Ничего, ничего, Герман, я понимаю. К тому же напомню вам, что читаю детективы, а лексикон их авторов в обязательном порядке включает соленые словечки. И что же теперь?
– М-мм, вот это самое неприятное, дорогая фрау. Дело в том, что все мы под подозрением, и директор, и надзиратель Толстый Клаус, и охрана на этажах и в гараже, и даже вас поначалу заподозрили, фрау, уж слишком часто вы с ним общались… И я, – перешел на шепот Клотц, – и я, фрау, даже подозреваю сам себя, так как в тот вечер, когда Гофман столь загадочным способом покинул гостеприимные стены Тегельской тюрьмы, я заступил на дежурство. И ни черта не помню, – с мрачным видом закончил Клотц. – Я хочу сказать, что не помню ничего необычного, – торопливо добавил он и вильнул взглядом, что и заметила фрау Шаде. Уж что-что, а ложь она умела отличать от правды.
– Так-таки и ничего? – подпустив в голос докторской строгости, спросила она. – По-моему, вы что-то скрываете, Герман. Если вас что-то гложет, то вам лучше открыться, чтобы не было бессонницы и неврозов. Я, не забывайте, психолог. Кто еще, кроме меня, вам поможет? К тому же я обязана хранить тайны пациентов. Пойдете ко мне в пациенты, Герман?
– М-мм, боюсь, это не по вашей части, фрау. Чертовщина, я имею в виду. Ничем иным все это не объяснить. Ну да, я отвечу. Дело в том, что все мы вот так, одновременно, ни в коем случае не могли уснуть. Разве что Толстый Клаус, с ним это бывает. Но вся штука в том, что никто ничего не помнит. Мы даже добровольно согласились подвергнуться тестированию на детекторе лжи. Все без толку. Пять постов, и никто ничего не видел. Нет, вы не думайте, я понимаю, что нечистой силы, скорее всего, не бывает. Должность у меня не та, чтобы верить в нечистую силу. Если бы такая водилась, которая помогает заключенным, где бы они все тогда были? Но тогда что это? Массовый гипноз? Легче в нечисть поверить. Мы допрашивали заключенных, тех, с кем он общался на прогулке, на мероприятиях, с кем сидел рядом в столовой… Бесполезно, фрау Шаде. А один из них был, без всяких сомнений, искренне удивлен и не понимал, о ком ему толкуют.
– Если это Гюнтер Вейсман, то у него эпилепсия и провалы в памяти. Ничего удивительного в том, что он ничего не помнит.
– Ну да, это он. Но остальные-то, фрау доктор, остальные-то как же? – с надрывом вопрошал Клотц, и фрау Шаде вдруг поняла, что уже давно слушает не что иное, как пьяный бред. Клотца явно развезло, лик его стал красен и уподобился помидору, ко лбу прилипли влажные и зеленоватые от влаги пряди волос, язык заплетался, взор помутнел. С этим надо было что-то делать, и фрау Шаде предложила лейтенанту на три минутки разойтись по известным кабинкам для совершения интимных дел. Может быть, он догадается освежиться?
– Но зачем же расходиться, милая фрау? – вдруг с пьяной хитрецой улыбнулся Клотц. – Какие такие интимные дела? Интимные дела надобно вершить не менее чем дуэтом, иначе выходит неприлично. Поэтому я приглашаю вас с собой. В кабинку. Обещаю доставить вам истинное удовольствие.
С этими словами Клотц неловко поднялся, опрокинув стул, и свалился сам. Поэтому в кабинку ему пришлось следовать не одному, но только не в сопровождении фрау Шаде. Что касается фрау Шаде, то она заплатила за свой ужин и ушла из ресторана, в то время как Клотца приводили в себя. Событие было из неприятных. Клотц, тип мелочный и мстительный, теперь останется зол и способен будет спустить на нее всех собак. Что-то он там плел о том, что и она попала под подозрение? Его инсинуации могут доставить
И все же, как Франц ухитрился исчезнуть? Впрочем, фрау Шаде поймала себя на том, что не очень и удивлена результатами расследования. Вернее, отсутствием результатов. Она-то знала кое-что о его ловкости и его редкостных способностях. Ежевечерне не плакать она все еще не могла, однако не сомневалась в том, что успокоительные ей не помогут, а лишь вгонят в депрессию. Слишком сильным было разочарование.
В аэропорту Франкфурта, где, несмотря на то, что после Нового года прошло уже более двух недель, еще не сняли блескучих новогодних украшений, объявили регистрацию на самолет компании «Люфтганза», вылетающий в Буэнос-Айрес.
– Пако, – позвала Марисоль, – Пако, не отходи, пожалуйста, дитя мое. Нам пора. – В голосе Марисоль, увядающей полноватой, но не потерявшей гибкости, латинского типа красотки, сквозила неприкрытая, но добрая ирония. – Пако, не хочешь ли конфетку, сладкий мой?
Тот, кого она назвала Пако, мальчик десяти – двенадцати лет, одетый в теплую куртку с огромным капюшоном, закрывающим пол-лица, кивнул и поправил объемистый рюкзак с изображением медведя Балу в авиационном шлеме, вероятно, его излюбленного мультперсонажа. Из-под капюшона, когда он протягивал руку за длинным и толстым витым леденцом, весело сверкнули светлые глаза. Конфета была тут же освобождена от упаковки и зажата в зубах на манер сигары.
– Где же Мануэль? – забеспокоилась Марисоль. – Эта его вечная манера являться в последний момент! – Говорила она громко и темпераментно, выразительно жестикулируя. От нее, даже когда она молчала, исходили вихревые потоки, и тот, кто попадал в зону ее турбулентности, сразу же признавал ее превосходство. – За кого я, спрашивается, вышла замуж?! Почему меня все время заставляют волноваться?! – восклицала Марисоль и теребила пуговицы элегантного пальто цвета переспелой вишни. – Он опоздает на этот раз. Он опоздает, и пусть это послужит ему уроком.
– Что и кому послужит уроком, дорогая? – раздался за ее спиной мужественный голос настоящего кабальеро. – Не мне ли ты сулишь неприятности, жена моя? И в который же раз? Но я-то, зная тебя, всю дорогу держал пальцы скрещенными. Вот так, посмотри-ка. Поэтому все твои ведьмовские штучки пропали втуне. Между прочим, если ты напряжешь свою скудную память, то вспомнишь, что я не опаздывал ни разу в жизни, но всегда был точен. А ты, со своей вечной боязнью опоздать, только кудахчешь и суетишься без толку. Сколько вы уже здесь торчите? Часа три, я полагаю?
– Маноло! – живо обернулась Марисоль к полному лысеющему шатену лет пятидесяти пяти при усах и бородке. – Маноло! А пугать-то меня зачем? Мы ждем и волнуемся, это должно быть понятно даже тебе, бесчувственному толстокожему…
– Ну-ну, бесчувственному толстокожему… – поощрил ее Мануэль. – А дальше?
– Гиппопотаму, – фыркнула Марисоль. – Салют, Маноло.
– Давно не виделись, Марисоль, – саркастически заметил Мануэль. – А! Вот и ты… Пако. Дай тебя обнять, сынок. Да ты никак подрос с утра? Ты не находишь, дорогая? Ладно, не обижайся дежурной шутке, Пако. Твой папочка любит тебя безмерно, малыш. Рад тебя видеть, рад, рад, слово кабальеро. Пожмем друг другу руки как мужчины. Вот так. Крепкая же у тебя рука, сынок! Наш рейс не отменили? Такая облачность! И – осадки, как они это называют. То ли снег, то ли дождь.