Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
…Да ни фига! Иначе на это самое место, которое Вадим тоже, правда, получил не без протекции, стояла бы очередь. И у всех в этой очереди – специально отрощенные рога и копыта, острые и твердые, как у чертей… Но даже черти не особенно стремятся в этот ад.
Вадим сознавал, что становится невротиком в своем рентгеновском кабинете и что, если будет продолжаться в том же духе, не за горами уже маниакально-депрессивный психоз. Но он старался сопротивляться своим страхам и настроениям, внушал себе, что ему на редкость повезло с местом, потому что не на металлургический же завод идти работать, и не на судостроительный же, и не грузчиком в порт, не говоря уж о том, чтобы улицы мести, как многие из приезжающих!
Сюда, в эту больницу, Вадима устроил некий Муся Гульман, чиновник из министерства здравоохранения, маленький, сморщенный, смуглый, этакое сушеное яблоко для компота с библейской печалью в глазах. Мусю отыскала Оксана, которая была уверена в том, что в их положении новоэмигрантов не следует пренебрегать никакими связями, поэтому добросовестно обзвонила не только своих даже самых дальних родственников, не только друзей и знакомых, но и родственников друзей и знакомых своих родственников. А также весь длинный израильский список, который передал Вадиму перед отлетом из Ленинграда отец.
– Папа, – дурашливо хмыкнул тогда Вадим, – ты не иначе как один из главарей подпольной сионистской организации. Откуда такие шикарные знакомства?
– Как хочешь, Вадим, – сухо сказал отец, который никогда юмора не понимал. – Не хочешь, не бери. Я, честно говоря, не уверен, что тебе кто-то из этих людей пригодится. И я не знаю, всех ли их можно найти. Я просто хотел, чтобы ты мне помог. Помог выполнить один долг. Это люди из записной книжки моего друга, который перед смертью отдал мне ее и просил обзвонить, кого можно, кто жив еще. В Израиль я ни написать, ни позвонить по понятным причинам не смог, вот и все.
Вадим, ясное дело, список забрал, но звонить не удосужился, зато расстаралась неугомонная Оксана. Кто-то из списка уехал в Штаты, кто-то умер уже, кто-то вежливо послал Оксану подальше, сообщив, что никакого Макса Арвана не помнит и таки, скорее всего, помнить нечего, потому что и не знал никогда. А кто-то вспомнил. Кто-то вспомнил, повздыхал и сказал спасибо за информацию, а кто-то вспомнил, повздыхал, сказал спасибо за информацию и спросил, чем помочь. Среди последних был и Муся Гульман, и Оксана, лишенная такого страшного порока, как излишняя скромность, сразу же и спросила, а чем он, Муся, собственно, может помочь, если, допустим, у нее муж – детский доктор, а сама она – скорее любящая мать и супруга, чем бухгалтер-экономист из Днепропетровска?
– Ваш муж, детский доктор, если у него есть что-то приличное в голове, быстро переучится на рентгенолога, а другим доктором его, не мечтайте зря, не возьмут. Тут есть столько других докторов, что вы просто ахнете, когда узнаете. Бухгалтеры-экономисты из Днепропетровска – мы же с вами друг друга понимаем – ни в коем случае не нужны. И если вы чего-то хотите добиться, то лучше никому не говорить, а еще лучше забыть о том, что вы бухгалтер из Днепропетровска. Если вы желаете, могу познакомить вас с такой Миррочкой Крендель. Она – общественная женщина, не подумайте плохого, и ей нужны помощницы в организации всяких женских радостей: выставок рукоделия, кружков кондитерского искусства и изготовления сувениров, в организации детских праздников и тому подобного. Займитесь, если хотите, пока этим, а кормить вас будет муж-рентгенолог. Надо же с чего-то начинать! Все мы тут с чего-то начинали. Я, например, служил в армии и сидел в плену.
Яшенька, с подачи того же Муси, был отдан в детский сад для особо одаренных детей, где с ним занимались музыкой, а Оксана развернулась на общественной ниве, и так вдохновенно развернулась, что общественная женщина, добрейшая и самоотверженная, как мать Тереза, Миррочка Крендель сделалась, не подумайте плохого, в нее влюблена и вскорости доверила ей работать самостоятельно и масштабно.
Муниципальная организация, которую возглавляла Миррочка, занималась устроительством фестивалей, праздников, выставок, то есть работой утомительной, суетливой и нервной и требующей особого дара держать в голове сразу множество разнообразных вещей. И Оксана в этой деятельности нашла себя. Нашла себя, словно парус – ветер, и пошла смелыми крутыми галсами, и вскоре – миловидная и белозубая, общительная и невероятно энергичная, смекалистая и напористая – стала известна в Хайфе. В той самой Хайфе, которая встречала новоприбывших предупреждением на русском языке: «Не думай, что ты один такой умный. Здесь все евреи».
Звездным часом Оксаны, часом, растянувшимся на месяц, стал «Праздник праздников» – весь веселый декабрь от Хануки до Рождества и Рамадана. И уже на пятый день Хануки, зажигая пять свечей в своем кабинете, Миррочка Крендель сказала Оксане:
– С тобой, дорогая, хочет познакомиться глава правых. Он сейчас в Хайфе и будет завтра вместе с мэром присутствовать на возжигании ханукальных свечей в торговом комплексе, в «Гранд-каньоне», знаешь, на втором этаже, на площадке перед «Машбиром». Ты там поприсутствуй скромненько. Главному «правому» очень понравилось, как все устроено в Хайфе нынешним декабрем, он нашел, что во всем есть особый шарм, и ему назвали главного устроителя, то есть тебя, дорогая.
Все закончилось, наконец, и Вадим, не запахивая куртки, направил свои стопы к берегу. Вниз, под гору, по ярко освещенным аллеям. Цепочки круглых огней тянулись вниз, к морю, ниспадали гигантскими гирляндами. Лучше бы их не было, этих гирлянд городских лун. Лучше бы было темновато, как оттепельным декабрем в Ленинграде. Лучше бы не горели по всему городу свечи чужого и непонятного праздника. Лучше бы вместо теплого средиземноморского бриза насквозь продувал западный ветер, гнал в Неву высокую волну, поднимал ледяную черную воду выше набережной.
Зимнее наводнение! Вот это был праздник! Вот это праздник, когда вода подступает к постаменту плавателя Крузенштерна, когда заливает подвалы, а Смоленка, которую в иные дни и трехлетка вброд перейдет, становится не менее полноводной, чем какой-нибудь там Одер или Рейн, и старые ивы за кладбищем торчат прямо из воды и полощут дремучие кроны в неспокойном потоке. А потом – мороз, и гололедица, и усыпанные рыжей едкой солью тротуары. И Новый год с добытой ценой двухчасового стояния в очереди на Большом плоской, как камбала, слежавшейся на морозе елкой, которая сначала два-три дня висела за окном, привязанная к форточке, а потом оттаивала в прихожей, и все гадали, какой она будет: пушистой или облезлой, расправится ровненько или останется плоской и только чуть-чуть растопырится, только чуть-чуть, совсем ненадолго пахнет далеким лесом, обсохнет и тут же начнет неряшливо осыпаться, шурша мертвой хвоей и роняя только что развешенные хрупкие зеркальные шарики и шишки (бывали и такие непутевые елки).
…Вадим вышел к морю, сбросил куртку на тускло-зеленый ночной песок. Он долго и жадно, захлебываясь, пил соленый ветер, он во влажном воздушном потоке вымывал прошедший день, который вздумал было задержаться в волосах, и в глазных впадинах, и в ноздрях, и за ушами. А море сверкало отраженными лунами, собранными на нитку, и небо едва светлело на горизонте, обозначая бездну, где гаснет солнце.
Вадим повернулся и, забыв на берегу куртку, побрел, сбивчиво пересчитывая слишком яркие луны, чтобы не думать о сегодняшнем. Побрел к Яшеньке, который видел уже десятый сон, к Оксане, как всегда по вечерам неприятно новой и чужой после длинного дня забот и беготни.