Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
– Тебе хватит уже за колдон мешки таскать, – наставляла она Олега, – хватит жилного болова колмить. Ты лучше возьми под луку блигаду: две булятки, якутка, две лусских и цыган Лома, хоть он и влет, что не цыган. Сами они из Читы.
– Это что – у цыгана Ромы гарем такой интернациональный, а, Соевна? Ты во что меня втягиваешь?
– Сам ты галем интелнациональный, все по девкам скачешь. Вот я твоей отпишу! Адлес-то знаю! Какой галем?! Все женщины семейные, детей колмят. Галем! Они бы, может, и лады бы в галем от такой жизни, да кто их, ласкласавиц писаных, возьмет-то! Ломато, цыган, тоже юнец влоде тебя, никудышного. Ему тоже небось кого помоложе да поглаже подавай!
Цыган Рома был горд, молчалив и полон презрения к окружающим. Всем цыганам цыган, только
Олег с некоторых пор находился в душевном раздрае, так как чувствовал, что ходит по кругу, подобно запряженному в тележку ослику в зоопарке, и, подобно несчастному этому ослику, забыл, что такое горизонт. Поэтому, стремясь к хоть каким-то изменениям, он поддался на уговоры Соевны и «взял под свою руку» разъездную бригаду, но имел весьма смутное понятие о том, что, собственно, ему с нею делать.
Тем не менее, понимая, что история страны сделала очередной кульбит и что сейчас определенным «структурам» вряд ли есть до него дело и пора бы уже выходить из подполья, Олег осмелел и для начала купил себе задрипанную двухкомнатную квартирку на окраине Читы. А потом он арендовал на вещевом рынке закрытый павильон, вернее, сбитую из досок и раскрашенную имитацию пагоды, откровенно говоря, сарай сараем, и посадил там продавщицами якутку Веру и одну из русских женщин по имени Лада, и они продавали там то, что привозили из Китая остальные, тогда как раньше им приходилось сдавать привезенное в разные лавки, дравшие безбожный комиссионный процент. Торговля шла ни шатко ни валко, но Олег не прогорал, получая кое-какую прибыль, достаточную для оплаты аренды, налогов (официальных и, скажем так, частных) и для относительно приличного содержания себя самого и ставшей его домоправительницей Соевны.
Олег пошел в торговцы, потому что понимал, что его походы с контрабандой бесперспективны и что рано или поздно удаче придет конец, что дело он вершит малоблагородное, что ношением писем через границу его больше не оправдать, так как письма теперь беспрепятственно шли по вполне официальным каналам, и родственники, проживавшие в разных странах, теперь тоже могли встретиться без всяких препон, были бы деньги. Но вся беда в том, что Олегу было скучно и муторно иметь дело с бабским шмотьем, безвкусными сувенирами и с плохо, со скрипом и шумами, воспроизводящими звук плеерами и радиоприемниками. Ясно было, что, вырвавшись из одного порочного круга, он попал в другой, еще худший, еще более закабаляющий.
К тому же как-то на неделе, просто от безделья и тоски, несколько раз подряд посетив магазин и обнаружив, что там ничего не меняется, то есть, что все барахло, развешенное по стенкам, осталось на прежних местах, Олег заподозрил нечистое. Но он не стал приступать с расспросами к продавщицам, понимая, что если он прав и у него под носом делаются какие-то пакостные делишки, приносящие в отличие от законной торговли приличный доход, который позволяет прокормить не менее десятка людей, то ему все равно ничего не скажут. И Олег по праву официального хозяина решил нагрянуть с проверкой в неурочное время, то есть ночью, что и сделал.
Дверь ему открыл сторож-студент, на вид – типичный Ромин соплеменник, крепенький и спортсменистый, с навыками дзюдо,
В какой-то момент Олег почувствовал, что погром своего собственного хозяйства доставляет ему несказанное удовольствие. Ненавистные шмотки летели и опадали по углам, съеживаясь от испуга и превращаясь в бесформенное никчемное тряпье. Он срывал их руками вместе с вешалками, а те, что не мог достать, сметал длинной палкой и брезгливо стряхивал на пол уцепившуюся за раздвоенный конец палки ткань, словно это была не блузка или платье, а ядовитая плоть пронзенного победным копьем дракона.
Олег перевернул вверх дном всю лавку и складское помещение и, ничего не обнаружив, со злости смел на пол вместе с тумбой-подставкой редкую в мелкой частной торговле тех лет вещь, называемую «кассовый аппарат». Кассовый аппарат, надо полагать, был угроблен, но не успел Олег устыдиться своего деяния, не успел он признать своего позорного поражения в этой битве с женскими тряпками, с «конфекционом», по выражению образованной якутки Веры, как обнаружил, что постамент, на котором покоилась касса, полон наркоты. Полон прозрачных пакетиков с белым порошком. Вот так. И он никому бы, даже ангелу небесному, не поверил, если бы тот вздумал утверждать, что это толченый мел, приготовленный для побелки потолков, или зубной порошок, или, там, стиральный, рекламируемый по всем телевизионным каналам «Омо» или, скажем, «Ариэль».
В следующие полчаса Олег не слишком осознавал свои действия. Он стал как бы сторонним наблюдателем, он рассеянно и пассивно следил за самим собой. Вот Олег расстилает на полу плед якобы из верблюжьей шерсти, а на самом деле стопроцентно синтетический. Вот Олег перегружает крупные, с хорошую медузу, пакеты и чертову уйму маленьких пакетиков, проскальзывающих рыбками между пальцев, на этот плед, вот он связывает плед узлом и несет его к выходу. Вот он, придерживая бедром неудобный узел, открывает заднюю дверцу своего маленького джипа «Сузуки», не слишком нового, но прыткого и бравого, как бульдожка. Вот он швыряет узел на заднее сиденье, сам садится за руль и едет на окраину, в сторону своего дома, так как прекрасно помнит, что чуть дальше, сразу за городской чертой, есть подходящий для его целей заболоченный пруд. Вот он доезжает до пруда, берет чертов узел и, проваливаясь сквозь свежую ледяную корку, покрывшую вязкое месиво, несет эту пакость к сухим камышам. Вот он возвращается назад, так как понимает вдруг, что узел может и не утонуть. Вот он находит подходящий валун и упаковывает его в узел вместе с пакетиками. Вот он, наконец, зашвыривает узел за камыши, и тот, порушив тонкую ледяную стяжку, тонет в пруду, навсегда уходит в ил…
Известие о том, что Сабина вышла замуж, не слишком потрясло Франика. Вышла она замуж или нет, не так это важно, когда на ней все равно лежит неизгладимая печать их полудетских поцелуев, а совместно пережитая сказка соединяет покрепче брачных уз. Переписка, однако, прервалась, Сабина не ответила на его несколько прохладное поздравление с изменением социального статуса, не имеющее ничего общего с письмами-новеллами последних трех лет, написанными в подражание Эрнесту Теодору Амадею Гофману, которым Франик зачитывался.
Франик подозревал, что, напиши он о своих страшных переживаниях по поводу замужества Сабины, о своем намерении, скажем, вены резать или в монастырь уйти, он в ответ получил бы слезную исповедь и нежное предложение оставаться друзьями на всю жизнь, как будто бы он дал ей какое-то основание сомневаться в своей дружбе. Как-то она, Сабина, не угадала со своим не-ответом, маленькая она еще и многого в жизни не понимает. Франик мысленно пожал плечами и обратил свой взор на еще одного члена своего прайда – Светочку, разумеется.