Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
Нет-нет, он давно перестал относиться к ней свысока. Он даже прекратил называть ее винторогой жирафой, тем более что она остригла свои нелепые косички и стала совершенно обворожительна, приобрела стиль. В Светочку Франик был влюблен, влюблен до мешающих здраво воспринимать действительность дневных грез и до жарких и томных ночных сновидений, до сих пор довольно редко посещавших его. Светочке он приносил цветы, как когда-то пирожные – Сабине. И цветами в вазочках, в широкогорлых бутылках из-под молока и в банках, засохшими, увядшими, увядающими, была заставлена вся комната Светочки, бывшая комната Олега и Вадима.
– Светка, выброси, – велел Франик, – вонища от них. Я тебе еще принесу. Целую клумбу.
– Ах, вот где ты их берешь! – озорничала Светочка, закладывая в нотный сборник очередную розовенькую гвоздичку для засушивания. – На клумбе, значит.
– Ты где-нибудь видела, чтобы здесь у нас, на берегах Невы, гвоздики росли? – возмущался Франик. – К тому же зима на носу. Я их честно покупаю у южных людей.
Франик бессовестно лгал. Он честно покупал цветы только тогда, когда украсть их не было никакой возможности, и кража цветов стала для него страстным увлечением, как для некоторых охота или покер. Азартное это было дело – мелкое воровство. Три – пять цветков – не в убыток заросшему дремучей щетиной торговцу, а сколько азарта! Сколько азарта! Как будто ты снова выходишь на ковер и делаешь то, чего от тебя никто не ожидает. Вот только публика не рукоплещет, но и ни к чему это, чтобы такое сокровенное и, надо признаться, порочное занятие, как воровство гвоздик, стало достоянием публики. Франик наедине с собой упивался собственной ловкостью, тешил свое тщеславие и не задумывался над тем, что занятие это в некотором роде неприлично и похоже на занятие любовью с самим собой. Впрочем, он и не испытывал настоящего удовлетворения до тех пор, пока Светочка не выражала ему своего восхищения очередным букетиком.
– Не выброшу, – упрямо мотала головой Светочка, сверкая солнечной челкой, – они и увядшие красивы, и сухие хорошо пахнут. И цветов мне никто никогда не дарил, даже… Даже… – И Светочка отводила глаза.
– Даже кто? – насторожился Франик.
– Даже на сцену никто не приносил, – быстро отвечала Светочка, поводя глазами в сложном ритме рисунка на обоях.
– Светка, – вдруг взволнованно, хриплым медным колокольчиком, продребезжал Франик, – ты, знаешь… или наклонись, или давай на диван сядем… Мне позарез надо тебя поцеловать, а никак не дотянуться…
– Франц…
Светочка то ли от удивления, то ли отвечая на просьбу Франика, опустилась на диван. Франик нырнул лицом в солнечные прядки, обхватив ладонями ее голову, прижался к горячей щеке и зашептал, сминая и растягивая упругую кожу:
– Так ведь к тому все и шло, а, Светка? Я сейчас буду целовать тебя до тех пор, пока… Пока не умру, наверное. А потом – с того света – буду допрашивать, и ты мне все расскажешь, что скрываешь и о чем врешь… Совершенно бездарно врешь…
– Франц… Франик, – попискивала Светочка, пытаясь одновременно и увернуться от его губ, и не упустить поцелуя, – Франик, тетя Аврора…
– Тетя Аврора и дядя Миша вот уже полтора месяца ходят на цыпочках и с замиранием сердца следят за развитием нашего романа. И боятся спугнуть его, наш роман, как редкую бабочку, боятся надеяться, что из наших с тобой переглядок и случайных прикосновений выйдет что-нибудь путное. Они боятся надеяться, что меня, обормота, полюбит такое сокровище, с неба упавшее… Или снизошедшее. Они бы свечку поставили, если бы в Бога верили.
– С неба упавшее? Ах ты!.. – Светочка, возможно, и вправду хотела оттолкнуть Франика, но оказалось поздно, она почувствовала, что парализована, что надежно опутана прочной паутиной, сотканной движениями его рук. Кроме того, она, оказывается, задыхалась и дышала часто и жарко, дышала его кожей и волосами, ловила его яблочный выдох.
– С неба. А теперь давай, выкладывай, неземное создание. Исповедуйся давай. Что ты там ночами всхлипываешь? Переживаешь собственную измену какому-нибудь там… не знаю… Шварценеггеру? Светка! Он того, точно говорю, не стоит. Я – лучше.
– Лучше. Ты – лучше. При чем тут вообще этот ?.. Все дело… Ладно. Все дело в Анечке. Понимаешь, в Анечке. Я ее столько не видела, а это – страшно. Мама, конечно, заботится о ней, но я-то… Я-то, такая свинья, уехала и предала ее, учиться, видите ли, поехала, как будто в Новосибирске нельзя было учиться. А ей скоро два годика. В Анечке все дело.
– В… Анечка – это?.. Светка?
– Анечка – дочка. А я – свинья, а не мать.
– Ты не свинья, ты, Светка, дурища. Почему ты молчала-то столько?
– Ну, потому что ты прав, я – дура. Я боялась, что ты тогда… Что я тебя тогда не заинтересую или заинтересую, но только в определенном плане… Горизонтальном. Ненадолго и не всерьез.
– Правильно ли я понимаю, счастье мое, что ты мне делаешь предложение руки и сердца?
– Ага, – несчастным голосом пропищала Светочка.
– Принимается, так и быть. И Анечка принимается, если только…
– Если что? – испуганно посмотрела Светочка.
– Светка, извини, но она ведь не?.. Не от Святого Духа, я хочу сказать. Мне-то, собственно, безразлично, от Духа, там, или еще от кого. Но… С той стороны… м-мм… претензий не будет?
– Той стороны не существует, Франц. Та сторона погибла в Афгане, подорвалась на мине. Та сторона сбежала от меня в армию, убоявшись отцовства, хотя никто и не призывал отца новорожденной, мужа кормящей матери. Нас моя мама поженила еще в конце десятого класса, когда узнала, что я беременна. Ну, и его родители тоже считали, что так правильно. Мы поженились, и никто, кроме родителей, об этом не знал. Анечка родилась через полгода после свадьбы, и он, по-моему, ее испугался и меня к ней ревновал, а я не понимала, как это можно… И тоже обижалась. Анечка плакала по ночам, у меня молоко пропадало, я обижалась, он ревновал и… сбежал, как дурак, и подорвался. Он не предполагал, что его в Афганистан пошлют. Я до сих пор думаю, что произошла жестокая ошибка… Такого никто не заслуживает. Ну, а потом мама настояла, чтобы я поехала учиться в Ленинград, потому что она сама здесь училась.
– Светка, ты не поверишь, как моя мама будет рада Анечке, – с еле заметной грустью сказал Франик. Историю своей загадочной «болезни» он помнил чуть ли не наизусть и прекрасно понимал, каким ударом стало для Авроры известие о том, что он не сможет оплодотворить женщину.
Франик и Светочка поженились сразу после Нового года, на скромном торжестве присутствовала и крошка Анечка, привезенная из Новосибирска бабушкой Наташей. Бабушка Наташа, неуклюжая, как корова, возбужденно толкала в бок Аврору Францевну и вопила:
– Аврорка, я ли не говорила, что когда дело начинается со слез и драки, то заканчивается свадьбой! Нет, ты помнишь?! Какие шекспировские страсти кипели тогда в Юрмале?
– Графинчик, ты преувеличиваешь. Ничего такого не было, кроме проявления невоспитанности со стороны Франца. И за это он в свое время получил.
– Ой, да ты не знаешь! Светик была увлечена твоим Маугли с тех самых пор, как вышел фильм. И вот – нате вам, он живой, во плоти и гадости говорит. Что за прелесть! Ну кто бы по уши не влюбился?! Да ни одна бы дура девка не устояла!