Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
– Тетя Наташа, – подкрался сзади Франик в темно-сером жениховском костюме и при галстуке, – я больше гадостей не говорю. Получается, что и любить меня не за что?
– Как так не за что? По-моему, ты свинтус из свинтусов. Из тех свинтусов, на которых дуры девки западают. А свинтусы эти, нежные и любящие, весьма себе на уме. Права я?
– Ммм… – ответил Франик, весело сверкая чуть хмельным глазом. Светочкина мама ему нравилась чрезвычайно. Понимающая она была женщина, несмотря на всю свою неуклюжесть и бестактность.
– Вот именно, – вздохнула Наталия и добавила серьезно: – Франц, я уверена, что Аврорка с Анечки будет пушинки сдувать, но ты-то, молодой балбес, не оттолкнешь ли ее, не обидишь ли? Я тогда Анечку лучше обратно с собой в Новосибирск заберу.
– Она моя дочь, – звонко и отчетливо произнес Франик.
Олег проклинал себя за то, что, отправившись громить лавку, не собрал документы и самое необходимое из вещей и не погрузил в джип. Тогда не было бы причины возвращаться домой. Тогда сразу после погрома, утопив ядовитую дрянь, можно было бы катить на все четыре стороны, и ищи его свищи. Но он не сообразил, а потому попался. К тому же он был уверен, что время до утра у него всяко имеется.
Он добрался до дому с единственным желанием сменить ботинки, в которых хлюпала холодная жижа. Ключ почему-то сначала не лез в замочную скважину, потом влез и не захотел поворачиваться, а когда повернулся два раза, как и положено, Олег с трудом его вытащил. Здесь бы ему и насторожиться и дать деру, пока не поздно, но он, чувствуя знакомый и до сей поры бывший безопасным запах дома, распахнул дверь и, еще толком не войдя, принялся стаскивать и стряхивать с ног промокшие ботинки, рвать «молнию» куртки, распутывать длинный шарф.
Потом его сзади рванули за этот самый скрутившийся корабельным канатом шарф, и на голову обрушилась вся вселенная со всеми ее громадными каменными и огненными шарами, со всеми ее пульсарами и больно сверкающими хвостатыми странницами, и колючая межзвездная пыль запорошила глаза, и черная дыра разверзлась и поглотила, и сверхплотная темень сдавила так, что каждый вдох становился казнью и бил в затылок барабанной колотушкой.
Потом тьму разорвало ослепительно яркое радужное пятно, и она поплыла в стороны, к глазной периферии. Олегу удалось разлепить веки, но он тут же пожалел об этом, потому что прямо в глаза ему светила всеми своими пятью стосвечовыми лампочками его собственная люстра. Он снова зажмурился, но, чтобы отвернуться, нужны были силы, а он не мог даже приподнять голову, хотя и очень этого хотел, потому что в затылок больно упиралось ребро высокой спинки стула, к которому он, как оказалось, был примотан широким скотчем.
Затылок ему приподняли – прямо за волосы, и он увидел, что в квартире – все вверх дном. Кто-то постарался не хуже, чем он в своей лавке. Своей, да не очень-то своей, как выяснилось. Потом ему под нос сунули потертую картонку на толстой нитке, и Ромин голос произнес:
– Это что?
Олег скосил глаза, о чем пожалел, так как все вокруг пошло неоново-зелеными волнами, и прохрипел с усилием:
– Ты за этим здесь все перевернул?
– Не за этим. Ты знаешь, зачем. Но сейчас ты ответишь, что это такое, или…
У него еще и ножик был в руке, и острие этого ножика белой молнией засверкало у левого глаза Олега. Собственно, картонка не таила ничего такого, что следовало скрывать, и Олег, сделав болезненную попытку равнодушно пожать плечами, ответил:
– Цыганка дала когда-то. Я еще мальчишкой был…
– Какая цыганка? Как звали, помнишь? – допрашивал Рома, поводя ножиком.
– Много лет прошло, а ты мне по голове еще дал. Не помню. Меня она звала Лачо, кажется. А ее звали Перикла… Перина… Патрина… Нет, Мерикла, но Патрина тоже там была, ее дочь, что ли, – внезапно вспомнил Олег, хотя до сего времени не лелеял воспоминаний о страшноватом эпизоде своего детства. Возможно, он и не вспомнил бы имени старой безногой цыганки, не получи он по затылку.
– Мерикла, значит. И Патрина. А ты, значит, Лачо, – усваивал Рома, и ножик чуть отодвинулся куда-то к Олегову виску. – Мерикла, чтоб ты знал, – моя бабка, Патрина – мать, а я – кто?
– Отстань… – простонал Олег.
– А я тебя, Лачо, гадже приблудный, помню. А ты меня? Так вот, я – Рудко. Рудко. Может, вспомнишь?! Ты меня боялся тогда…
– Я тогда всех боялся. Неудивительно… Это ты меня дразнил?
– Как тебя было не дразнить? Если бы не бабка, я бы тебя до смерти задразнил. Если бы не бабка, не картонка эта ее, я бы сейчас с тобой не разговаривал, а вез бы мертвое тело в тайгу. Чье тело, догадываешься? Куда ты влез, гаджё? Что тебе не жилось хозяином?
– Мне отвечать? – прищурился Олег с почти прежней норовистостью.
– На фиг мне твой ответ. Если бы не Мерикла… Она еще жива и в большом почете, в Москве теперь, и эти самые картонки, которые она придумала… и раздает кому ни попадя уж много лет, крепче охранной грамоты. Я не могу тебя убить, а потом общаться с ней, с моей бабкой. Она тут же просечет, что на мне кровь кого-то из ее подопечных. Она насквозь видит, потому и в почете. Может, ей до тебя и дела нет, но я-то нарушу ее защитное слово, а она такого не прощает. Поэтому будешь жить… Будешь жить и отрабатывать то, что уничтожил. Ведь уничтожил?
– А если не буду? Что тогда? Ты ведь не можешь меня убить или отдать на убийство? Так я понял, Рудко?
– Тебе бы очень повезло, Лачо, – насмешливо протянул Рудко, он же Рома, – тебе бы очень повезло, если бы ты был один. А ведь ты не один… У тебя есть две большие беды – жена и сын. И у них нет никаких охранных штучек от Мериклы.
– Сколько я тебе должен? – спросил Олег в надежде откупиться.
– Очень много, – белозубо ощерился Рома-Рудко, – можешь и за всю жизнь не расплатиться. А может, и расплатишься, если будешь хорошо и старательно работать, гадже.
– Я должен тебе верить? – скривился Олег. – Я? Мерикла, помнится, говорила, что обманывать гадже не грех, а даже заслуга.
– Так что же ты спрашиваешь, гадже? И зачем тебе мой ответ? У тебя что, есть какой-то выход?
Выхода Олег пока не видел никакого. Он понял, что попал в очередной порочный круг, и тысячу раз пожалел о своей опрометчивости. Что бы ему было не связываться с «челноками»? Ломал бы себе нефрит и копил бы понемногу, вкладывал бы во что-нибудь денежки. Что бы ему было, почувствовав неладное, осторожно не выйти из дела, не оставляя хвостов? Но в глубине души он понимал, что, действуя таким образом, не был бы самим собой – Олег не умел не лезть на рожон, не подставлять под удар свою многострадальную шею.