Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
Олег Михайлович пригласил Аню потанцевать, игриво и демонстративно отворотясь от хитрованки рыжей лисы, что посмеивалась в ладошку и попивала шампанское, радуясь душевному единению своего возлюбленного и дочери. Потанцевать под бесподобную музыку Элвуда, доносившуюся из концертного зала. Олег Михайлович положил руку Ане на талию и повел на нешироком пятачке, чуть покачиваясь в такт музыке. Пара, надо сказать, выглядела эффектно: юная принцесса и закаленный в боях рыцарь, изысканно небрежный в танце.
Так все было хорошо и замечательно, но Олег на Аниных глазах стал вдруг превращаться в грозовую тучу. Тучищу. Опасный грозовой фронт. Цунами во весь горизонт. Он замер, забыв о музыке, слишком сильно и жестко, будто турнирное копье, сжал Анину талию и стал расти и шириться, подавляя и выворачивая пространство. Это было страшно, и хотелось закрыть голову подолом золотистого несравненного платья, зажмуриться, убежать со всех ног и нырнуть к маме под крыло. Но Аня пересилила себя и оглянулась, бросила взгляд в ту сторону, куда тяжело, гневно, с жестокой угрозой смотрел Олег Михайлович.
Там, томно улыбаясь, обменивалась любезностями с двумя козлобородыми, судейского вида любителями коньячку темноволосая и темноглазая красотуля в порочно-красном бархате с темными злыми губами колдуньи Медеи. Но это бы ладно. Только дело в том, что красотуля, которая явно искала кого-то тревожным взглядом, перебирая стройными ножками и напрягая бедра, бесстыдно прижималась… Прижималась к Никите. Это… Это, без всякого сомнения, был он, приодетый, как наследный принц какого-нибудь исключительно благополучного государства, причесанный и приглаженный, что твой породистый кобель перед международной собачьей выставкой, и чуть ли не напомаженный.
Он заметил Аню в объятиях своего отца, и те ленточки-резиночки, за которые растянута была его маскарадная улыбочка, лопнули, и улыбка съежилась, сошла на нет. В лице не осталось красок, а глаза, те самые – зеленовато-карие, потемнели до страшной траурной черноты.
Локоть Лилии Тиграновны стал вдруг необыкновенно жёсток, костлявые пальцы скомкали ткань его пиджака, один из длинных лаковых ногтей обломился, зацепившись за волокно, но она, казалось, не заметила этого. Под взглядом Олега Михайловича она еще теснее прижалась к Никите, торжествующе подняла подбородок и глубоко задышала, победно и мстительно. Где-то в ледяных черных просторах Марс крутанулся, вспыхнул багровым гневом и пошел крушить мировую гармонию.
Никита, взбешенный, разочарованный, израненный и обретший давеча горький опыт беглеца, понял, что грядет очередной этап мытарств, что его, пока еще живого, выталкивает на очередной уровень «бродилки», в которую несколько дней назад внезапно кинуло чьей-то злой ворожбой. Он в бешенстве стряхнул руку чертовой куклы Лилии Тиграновны, оттолкнул ее плечом, ставшим железным, как панцирь, и бросился прочь сквозь толпу сытых и разодетых, на бегу грубо отрясая пудру с бабочек, сминая надкрылья смокингов встречных светских жуков.
И Никита, сбежав, не видел, как Олег Михайлович разъяренным Минотавром двинулся на кроваво-красное, как занес руку, как, получив оплеуху, ахнула и отшатнулась его жена, не ожидавшая столь грубого скандала. Он не видел, как замер от неожиданности, а потом разразился шепотками и гудением скандализированный светский рой.
И как два козлобородых любителя коньячку, не кто иные, как адвокаты супружеской пары Луниных, перемигнулись с полным взаимопониманием, улыбнулись и, потирая ручки, разошлись, преважно покивав один другому и поглядывая в сторону готовых изничтожить друг друга супругов. А потом, сделав круг-другой по фойе, встретились в укромном местечке меж колонн и затеяли загадочный разговорчик:
– К деньгам-с, Марат Адольфович?
– К ним, Платон Маркович! Ну-с, так до встречи в суде, Платон Маркович?
– Почему нет, Марат Адольфович?
– Уж будьте уверены, Платон Маркович! Прибыль пополам-с? По обыкновению? Али как-с?
– Договоримся, Марат Адольфович.
– Развод-с и девичья фамилия? Как полагаете, Платон Маркович?
– Так и полагаю, Марат Адольфович. С выплатой охренительной компенсации по брачному контракту. Ах, стервочка! Цветочек! Восхищен.
– Полагаете, заранее обдуманная провокация-с? А, Платон Маркович?
– Так я вам все сразу и сказал, Марат Адольфович, хитрый вы змей! Может быть, вам еще и развернутый план защиты представить в папочке с голубой каемочкой? И ключ от банковского сейфа?..
– И где ваша лояльность, милейший Платон Маркович, по отношению к собрату по профессии-с?
– Где-где… В суде, милейший Марат Адольфович. А вы думали где?
– Я… а-а-а… так и думал-с, Платон Маркович. Там и встретимся.
– Так к деньгам, полагаете?
– А то-с!!! К золотому дождю-с!!!
– Даная вы наша.
– А вы-то, Платон Маркович? Ха! Так что там, вы говорите, насчет развернутого плана защиты-с? Ась? Можно даже без голубой каемочки.
– По обстоятельствам, любезнейший Марат Адольфович. В первый раз, что ли? И от вас жду… ммм… Как это вы сказали? Слово такое? «Ло-яль-нос-ти»?
– Ну вы и задрыга, Платон-с Маркович!
– Вам того же, Марат Адольфович!
– Мерси-с! А почему бы нам вместе не состряпать сценарий, Платон Маркович? Или парочку, на всякий пожарный?
– А и правда что, Марат Адольфович!
– Так пополам-с? Прибыль-то?
– Ммм… Мое дело правое, Марат Адольфович…
– Так пополам-с?
– А и черт с вами! Пополам!
Беготня. Беготня. Беготня как способ существования. Хомо бегающий. Бегущий. Оказывается, и такое бывает на белом свете. Беги, малыш, беги. Никита летел обезумевшим спринтером. Несся аж сквозь стены, не замечая преград на пути. Пролетал сквозь них, словно раскаленная, злобная, яростная – бездумная и смертоносная – альфа-частица после атомного взрыва. Так ему мнилось. Бежать! Лететь! Как можно дальше. Весь мир против. Адский морок. И любимая в объятиях богатого старика-отца. Что за дела? Какое нынче тысячелетие на дворе? Что за роковые жернова? Что за непогода в космосе? Кто там портачит? Глючит, глючит что-то небесный комп, поизносился, маленький. Разве в наше время так бывает, чтобы любимая?.. Ах черт, просто зациклило на том, что она любимая. Все время забывается, что… Что все кончилось, сердечный вентиль закручен до упора, и ни капли любви не просачивается вовне. Сухо, сухо в душе, и неплодна стала душа, как пустыня.