Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
Заглянул, но никого не увидел. Кроме огромной, во всю стену, Эм-Си Марии в желто-красно-зеленом растаманском берете, из-под которого выбивались растрепанные ее косички. Замотана она была в желто-красно-зеленый эфиопский флаг, священный для всех Джа-пипл, то есть приверженцев растаманской религии. Ноги ее были босы, пальцы зарылись в песок, песок прилип к ногам до колена. На песке у ног ее валялся хабарик, с ганжой, понятное дело, которую она не любила, а потому сейчас собиралась втоптать в песок. Считала, что петь нельзя раскумарившись, и сочинять песни раскумарившись не стоит. Белиберда получится. В руках Эм-Си держала маленький то ли барабанчик, то ли бубен. Она качала головою, улыбалась, притоптывала по песку и дружески подмигивала Никите: давно, мол, не виделись, дружочек мой. Как там Вавилон? Не провалился еще ко всем чертям? Людей Вавилона она противопоставляла Джа-пипл. Люди Вавилона – носители зла и недостойной суеты.
– Привет, – пробормотал Никита. – Я правильно зашел?
Эм-Си не ответила, только победно улыбалась, а из угла не видного от двери по-прежнему доносилось не очень внятное бормотание. Никита просунул голову, завертел ею туда-сюда и приметил в дальнем углу трех-четырех человек, которые толковали о насущном. Среди них, к удивлению своему, Никита обнаружил и недавнего знакомца своего промышленного альпиниста Вову-растамана.
– У нас сколько песен? – вопрошал трещину на стенке Вова. – Двенадцать песен. Это как дорога в двенадцать километров, ну. Делим на три и нагнетаем понемножку. В первых четырех минусом идет один и тот же сэмпл, темп держим, слова можем чуть менять, по настроению, ну как ляжет. Следующие четыре уже немного другие, ну. А дальше понятно. Дальше понятно?
– Открой свои глаза и загляни в себя-а, – покачивая головой, пропел один из компании. – Ты доволен тем, как ты живее-е-ешь? Мы знаем, куда иде-ем. И знаем, откуда пришли-и-и. Мы уходим из Вавилона в страну наших предков… О, йо, йо! О, йо, йо, йопти!
Эм-Си прищелкнула пальцами и вновь подмигнула Никите, улыбаясь. Но он и без ее подсказки узнал известные слова Боба Марли, какого-то там ее родственника по черной ямайской матушке, которого Эм-Си по непонятным причинам называла только полным именем – Роберт Неста, и не иначе. Роберту Неста Марли в этом году, весной, стукнуло бы шестьдесят, не умри он страшной смертью от болезни мозга где-то лет двадцать пять назад. Шестьдесят бы стукнуло, ну.
– Я родился от белого мужчины и черной женщины. И вот пою я не для белых, не для черных, а для Бога-а-а, – подхватил Вова-растаман, хотя вряд ли его матушка была черной. – Слушайте, раста, нам бы побольше духовных текстов, а то вокруг сплошь лаверс. Лаверс и лаверс. Сплошь, ну.
– «Айджаман» поет лаверс, и что, хуже от этого? – лениво спросил один из музыкантов.
– А «Гладиаторс»? А «Майти Даймондс»? «Абиссинианс»? «Бёнин Спир»? Это же все духовные тексты, растафари. Если у нас рутс, а не данс-хол там, надо бы… божественного. Думается мне, ну.
– По мне так и ска, и даб, и хип-хоп тоже вполне хороши. Музыка, – прищурился один из парней. – Регги – настоящая музыка, в любом виде и варианте. А от электронных запилов и козлиных воплей в микрофон моего папаши тошнить хочется. Вавилон, он и есть Вавилон. Сатанисты они все. Джа прав…
Никита вопросительно взглянул на Эм-Си. Та улыбалась, довольная как слон, и, скосив глаза, чуть заметно покачала головой – не велела прерывать процесс творческого поиска регги-группы «Джипс», возглавляемой растаманом Вовой, недавним Никитиным знакомцем и спасителем. Никита пожал плечами, ухмыльнулся и отправился в дальнейшее путешествие по коридору, на поиски новых миров и вариантов существования. Растаманы его так и не заметили.
…Звуки танго, какого-то сложного, стилизованного, особо надрывного, раздавались совсем близко, вторгались в добрые растаманские сны. В фортепьяно, должно быть, струны рвались, клавиши разлетались, когда записывали эту музыку. Ибо то была запись, где-то рядом включали и выключали магнитофон, перематывали назад и начинали все сначала: раз-два, три-четыре… Проход, поворот, наклон…
Никита пошел на звуки танго. И что у нас тут?
– Костя, – втолковывала, сложив руки словно в католической молитве, высокая девушка с подобранными под испанский гребень волосами платиновой блондинки, – Костя, соль не в том, что ты, Отелло, меня душишь. Соль в том, что души не души, а все равно это танец. И не надо строить зверскую мавританскую физиономию. Кому нужна твоя мимика? Танец! Ритм! Вот и души меня покрасивее в ритме танго! Мы не играем Шекспира в провинциальном театре, мы танцуем, и «Отелло», вещь страстная, только повод для страстного танца. Вот и все! Понимаешь ты или нет?! Если не понимаешь, то я сама тебя задушу, так и знай.
– Не задушишь, Мари, а вот и не задушишь, – веселился еще один Никитин знакомый и спаситель – негритос Костя, перепоясанный красным поясом поверх тореадорских каких-то штанов с лампасами. – А задушишь – пойдешь на скамью подсудимых за убийство, совершенное в состоянии аффекта. Мария Гильмутдинова, танцовщица и талантливый балетмейстер, в припадке ярости задушила своего партнера! Дездемона задушила Отелло! Слушай, а может, мы так и сделаем? Переиграем? По-моему, оригинально и… современно. Тебе не кажется?
– Костик!!!
– А Яго мы тоже сделаем женщиной! Ягиней. Или Ягой. И она соблазнит доверчивого мавра. Как тебе, а?
– Костик!!!
– А! Летающий программер! Привет, Кит! – отсалютовал Костик Никитиному носу, маячившему в дверях. – Ты десять минут подожди. Я тут сейчас все ей докажу и выйду к тебе. А ты осторожнее, не поддавайся там… этим… Они сумасшедшие, честное слово.
Никита вздохнул с негромким рычанием, совершенно не поняв того, о чем предупреждал его Костя, неожиданно оказавшийся еще и танцором танго. Никита попятился из танцкласса и принял уже решение валить подальше из этого дурдома, но не тут-то было.
Не успел он развернуться, как его схватили за руки и за плечи и поволокли. Поволокли всего лишь в соседнее помещение, укоризненно приговаривая: «Сколько ждать-то можно! Где ты шляешься? Все маются, все ждут, все чай литрами сосут, а он шляется! Предупреждали же не опаздывать!»
– Что значит «шляюсь»? – негромко изумился Никита, которого втащили в весьма просторное помещение с широким занавешенным альковом и подиумом-сценой, затискали и завертели. – Меня приглашали… А тут эти ваши велосипеды… И вообще… Дурдом.
Никто не слушал Никиту, его торопили, подвигая на какие-то действия, по всей видимости неприглядные, так как велели раздеваться и побыстрее, и даже, чтобы ускорить процесс, дернули рубашку из-под свитера. Никита рубашку не отдавал, таращил глаза и крутил головой. Тогда одна девица с фанатично сжатыми губами сунула ему под нос довольно большое зеркало, велела держать и нацелилась на него мягкой кисточкой в розовой пыли, а вторая, длинная жердь, начала трепать его за волосы и мазать липкой гадостью.