Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
– Олег! – строго сказал Михаил. – Напоминаю: не все следует повторять из того, что баба Мотря говорит. Иногда мне кажется, что у нашей бабушки слишком богатый словарный запас, – добавил он, обращаясь к Авроре.
Аврора и Михаил, чтобы не рассмеяться, нахмурились, подхватили раненых драчунов и вышли на воздух.
– Что ж, нам на станцию, – вздохнула Аврора, – а вам нос лечить. Приятно было познакомиться.
– И мне очень приятно, – отозвался Михаил. Если бы не Олежкин нос, он решился бы пригласить эту милую даму с сыном в ресторан. Но, видно, не придется продолжить знакомство. Жаль, а все же. – Прошу прощения, но вы не назвали своего имени.
– Аврора. Аврора Францевна.
– Очень красиво. Аврора – заря.
Вообще-то Михаил никогда не был склонен к поэзии, а тут – понравилось. Очаровательная женщина, полна обаяния. Нежные розовые щеки. Как это? Ланиты. А глаза! Голубые сапфиры, так и сияют, как будто подсвечены изнутри. Ах, как жаль!..
– Я подозреваю, что не заря, а революционный крейсер, – рассмеялась Аврора, – надо будет спросить у родителей, в честь чего они меня назвали. А где же опять мальчишки? – спохватилась она.
Мальчишки успели набрать сосновых шишек и теперь кидали друг в дружку, и у Олежки опять потекло из носу. Пришлось повторять процедуру умывания, снова прикладывать к носу платок со льдом и все же вести его домой, то есть на ту самую базу отдыха.
Когда распрощались, Аврора постаралась привести в порядок Вадика, который растерял все пуговицы на шубке, кроме средней. Сверху под воротник был повязан мокрый шарф, варежка на резинке, которая болталась хвостом сзади из-под шубы, заправлена в рукав, из валенок вытряхнут снег, шуба внизу застегнута на английскую булавку. Но вид у Вадьки все равно оставался разбойничьим, особенно если принять во внимание раздутую губу. Его это, впрочем, нисколько не смущало, он даже забыл пожалеть себя, довольный приключением.
Аврора же ощущала необыкновенный подъем, то самое редко посещавшее ее настроение ли, состояние ли, когда она становилась хороша для себя самой и отчетливо понимала, что нравится всем окружающим. То самое состояние, о котором сигналили сапфирные индикаторы, – удивительное дело, но в такие моменты она видела цвет собственных глаз, и видела отнюдь не в зеркале. Она словно смотрела на мир сквозь голубое, чисто вымытое стекло.
Разочарование и что-то похожее на слабую боль утраты она почувствовала только в электричке: ее эмоции как всегда запаздывали, отставали от событий.
По перрону в Комарово ходил Мишка-медведь в красной косоворотке, широких штанах и валенках и предлагал всем билеты на последнюю в этом году елку. Елки обычно заканчивались вместе со школьными каникулами, но эта елка была рассчитана на отдыхающих многочисленных оздоровительных заведений, расположенных вдоль северного побережья Финского залива. Елка предназначалась для детей и родителей и должна была состояться в Зеленогорске, в тамошнем Доме культуры через два дня. Аврора тут же и приобрела билеты в надежде на. На что? Да нет, просто чтобы развлечь Вадьку и сменить обстановку.
Елка была костюмированной, карнавальной, по крайней мере, для детей. Но Аврора, человек логического склада, удивляясь самой себе, тоже решила окунуться в сказку и нарядиться во что-нибудь этакое, необыкновенное и совершенно не подходящее ученой даме, кандидату физических наук. В прошлом году она окончила аспирантуру, куда поступила по настоянию отца, и защитила диссертацию, довольно бледную, получила должность старшего научного сотрудника и теперь не могла нарадоваться, что больше не нужно предпринимать никаких усилий, штурмуя карьерную гору.
Для себя она решила, что титулов ей вполне достаточно, даже больше чем достаточно, и не считала для себя зазорным по просьбе коллег печатать на машинке или, например, переводить научные статьи из специальных журналов. Впрочем, могла и отказать, если кто-то ей решительно не нравился, как, например, старый ябеда и захребетник Геннадий Евсеевич Соломаха. И Аврора не скрывала своего отношения к этому типу, что было вполне безопасно, – все знали, кто у нее отец.
Отец нынче улетел в Казахстан на двухнедельные испытания какой-то страшной техники, а мама Авроры, Данута Альбертовна, сказала, что наконец вздохнет с облегчением и проветрит дом, насквозь прокуренный за последнюю неделю коллегами отца, которым проверять свои расчеты и пересчеты больше, конечно же, негде, только у них в доме.
И вот теперь Аврора решила нарушить мамино блаженное одиночество, потому что та была по-житейски изобретательна, а им с Вадькой срочно нужны карнавальные костюмы. На даче, помимо прочих удобств, был и телефон – тяжелый, черный эбонитовый сундучок, громкоголосый, словно корабельная рында, и Аврора позвонила маме с просьбой подать идею или подобрать что-нибудь им с Вадиком для карнавала.
Данута Альбертовна, однако, ответила, что после трудов праведных по приведению в порядок домашней библиотеки она не только что-то делать, но думать не в состоянии. И велела Авроре выкручиваться самой – большая уже девочка. А еще велела залезть в чулан и там «пошуровать», может, что и найдется веселенькое. Помнится, еще до войны на дачу приехали гости с детьми, и все играли в шарады, наряжались немыслимым образом. Правда, никто ни одной шарады не разгадал, а она подобрала такую замечательную, из сказки Гофмана. Слово было Саламандр, только «Золотой горшок», похоже, никто из гостей не читал, и зря она крутилась волчком, завернувшись в оранжевую занавеску, хотя подсказок было сколько угодно. Все почему-то решили, что она изображает революцию. Она так все хорошо помнит, потому что отец этим же вечером слег с воспалением легких.
Как ни странно, Аврора тоже помнила этот вечер и игру в шарады. Взрослые и дети наряжались в невообразимые тряпки и разыгрывали разные сценки. Что ж, мамуля, спасибо за подсказку, окунемся-ка в детство. И Аврора, уложив нагулявшегося Вадика, отправилась в чулан – отгороженный кусочек мансарды. Собственно, он так только назывался – чулан, а на самом деле это была крошечная светелка с узким окошком, боком к которому стоял «Зингер» производства тысяча девятьсот тринадцатого года. Здесь были еще широкая деревянная гладильная доска, покрытая одеялом, плоский стенной шкаф и большой лубяной короб для белья, на котором пылилась шляпная картонка времен нэпа.
Аврора зажгла свет, опустила жалюзи из тростниковой соломки, открыла дверцу шкафа, переместила шляпную картонку на гладильную доску и сняла крышку с короба. В шкафу висели старые Аврорины и мамины платья, в том числе и недошитые – мама иногда сама любила повозиться с шитьем, устав от рук портних. Короб был набит тем самым барахлом, что использовалось для игры в шарады, и еще какими-то тряпками.
Нужно найти что-нибудь относительно готовое, ведь времени почти нет. Вот меховая горжетка, шерсть свалялась и облезла. Горжетку лучше бы вовсе выбросить. Ладно, потом. Вот замявшаяся и с угла прожженная бархатная скатерть, такой цвет называли палевым. Вот та самая мамина оранжевая занавеска с длинной бахромой. А это что? Отрез ужасно перемятого бледно-розового муслина. Аврора помнила, как мама лет семь назад приобрела этот муслин, намереваясь соорудить маркизу для спальни. Однако она просчиталась и купила меньше, чем нужно было для того, чтобы получились красивые, зефирно-пышные драпировки. Аврора подумала, что бледно-розовый был бы ей к лицу, как и любой другой оттенок розового, но розовое она до сих пор носить избегала, считая этот цвет пошловатым. А на каком, спрашивается, основании? Очень даже красивый цвет и молодит необыкновенно.