Летописец
Шрифт:
Вопрос лишь в выборе: устранение которого из чудовищ вызовет меньшие последствия. Назовем Аврору Сциллой и Веру — Харибдой. Пожалуй, Харибда более опасна, так как у нее есть отец, способный в отместку, даже при отсутствии каких-либо доказательств вины, утопить и вас, потому что нечего на лодках с его дочерью кататься. К тому же утопление беременной женщины — брр! Он все же не совсем Клайд. Кроме того, Верочка немного напоминает ему Лидию, оставленную им по ряду серьезных причин. (Ну, не мог же он, действительно, жениться на своей родственнице и дочери одного
Итак, решение было принято. Оставалось лишь подождать теплых дней, открытия лодочного сезона на Кировских островах.
Миновала прохлада девственного цветения черемухи. Пропитанные горячим солнышком последних дней мая, белоснежные грозди пахли одуряюще. Нежный цвет облетал, черемуха в сладкой истоме сбрасывала свое облачение, чтобы напоследок, перед тем как познать вяжущий вкус материнства, насладиться ветреным канканом и распрощаться с молодой беззаботностью.
Букет поздней черемухи Аврора отставила к распахнутому по случаю наступившей жары окну. Там был эпицентр тяжелого, способного вызвать головную боль аромата. Аромат расплывался по просторной спальне, плескался по углам, волнами захлестывал смятую постель, тревожил воображение, будил чувственность. Аврора никак не могла успокоиться этой ночью. Такое с ней случалось нечасто. Она вымотала Делеора, выжала его до капли и теперь, когда он, иссякший, уснул глубоким сном, лежала и ждала, с силой прижимая к своей груди его ладонь. Она закинула ногу поверх его бедер, чтобы не упустить момента пробуждения утомленных чресл и начать все сначала.
Он проснулся наконец, когда солнце почти полностью победило призрачность белой ночи, когда Аврора, переполненная нетерпением, готова уже была оседлать его сонного, обхватить, как утопающий обхватывает спасительного дельфина, и закачаться, словно в полете на скользком теле обитателя влажной стихии, с замиранием сердца при перепадах с волны на волну, постепенно растворяясь в тяжелых и ласковых водах. Но Делеор, слава богу, проснулся, и Аврора, обняв его, выгнулась и раскрылась навстречу, подставляя нежно опушенное сочащееся лоно. Наступило воскресное утро.
Наступило воскресное утро, полное тепла и солнечного света.
— Грех оставаться дома, Аврорушка, — пропел пресытившийся за ночь Делеор, — поехали куда-нибудь. Если не за город, то хоть на Кировские острова. Мороженое есть, бродить под липами, на лодке кататься.
— Прекрасно, — ответила ублаженная Аврора. — Садимся на трамвай или пешочком через Каменный остров?
— На трамвай, — решил Делеор, — лучше под деревьями побродим подольше. К тому же после такой ночи. — игриво улыбнулся Делеор. — У тебя ножки-то ходят, Аврорушка?
— Да, замечательно ходят, я даже вприпрыжку могу, словно родилась заново, — интимно рассмеялась Аврора, лучившаяся силой и
— А у меня, знаешь ли, голова от черемухи разболелась, — кисло сморщился Делеор, — поскорее хочу к воде. Давай наряжайся, и поехали.
Народу в ЦПКиО было видимо-невидимо. По аллеям Елагина острова разгуливали неплотные толпы хорошо одетых праздных людей. Очереди стояли к аттракционам, очереди стояли за мороженым, очередь змеилась у лодочной станции. Аврора, которой сегодня все было по плечу, оставила распаренного и кислого супруга стоять за лодкой, а сама понеслась к голубой тележке с мороженым и газировкой. Желающих съесть мороженого и залить его шипучкой с сиропом было чуть ли не больше, чем тех, кто ждал своей очереди покататься на лодочке.
Однако дело здесь продвигалось гораздо быстрее, и уже минут через пятнадцать Аврора держала в руках твердые батончики в шоколаде с вафельной крошкой, упакованные в толстую заиндевевшую фольгу, и одновременно пыталась удержать два стакана с пенно-розовой газировкой. Она под шумок, пока не заметила продавщица, понесла свою добычу Делеору.
Газировку они пили не торопясь, по глоточку, чтобы ощутить особый уличный вкус мытого в вертикальном фонтанчике граненого стакана, ловя носом колючие пузырьки, смакуя не успевшую до конца раствориться тягучую вишневую приторность, осевшую на дне.
— Что за вредная гадость, — сказал неблагодарный Делеор и понес стаканы назад, где ему в полной мере досталось от голосистой тетки-продавщицы за то, что посуда была унесена далее чем на три шага от места торговли, а заодно и за стиляжистый вид: коротковатые обуженные брючки, кричащей расцветки галстук и противные остроносые ботинки. Настроения ему данное происшествие не прибавило, а когда он заляпал брюки мороженым, то и вовсе надулся. И обиделся на Аврору. Хотя винить ему было некого, кроме как самого себя.
Вот о чем он, спрашивается, думал, когда решил осуществить свой план, касающийся расправы со Сциллой, в такой погожий день и в таком людном месте? Как, спрашивается, он станет ее топить (если называть вещи своими именами) на глазах у изумленной публики? Советская публика — это все же не совсем оперный хор, задача которого заключается лишь в том, чтобы создавать настроение в ходе спектакля. Зато эта публика очень даже просто может спеться и выступить в суде хором свидетелей обвинения, возмущенных жестокостью и наглостью содеянного.
С другой стороны, времени на осуществление замысла больше не остается. Верочка, выразительно оглаживая платье на животике, ежедневно требует от него отчета о том, как продвигается дело с разводом. И он вынужден врать, говорить, что все замечательно, что развод непременно состоится на следующей неделе, в крайнем случае, на послеследующей уж обязательно. И вся эта нервотрепка, как он заметил, уже сказывается на его мужских способностях — ему трудновато пришлось сегодня ночью. Чего ждать дальше? Когда у него голос пропадет на нервной почве? Что-то надо придумывать по ходу дела, как-то надо трансформировать план.