Летучий голландец, или Причуды водолаза Ураганова
Шрифт:
Джон повернул голову набок. Левым глазом он увидел трех незнакомых человек в болотных сапогах с кинжалами на ремнях, в незнакомой, но явно военной форме с металлическими квадратными пуговицами на блекло-зеленых мундирах, а на головах торчали широкие шляпы с острыми тульями. Все трое верзил были медно-красными от загара, особенно веснушчатые руки, открытые до локтя. Они переговаривались как хорошо поработавшие люди:
— Далеко забрался…
— Сутки плыть обратно…
— А, может, повесим, как того?..
Троица машинально подняла головы. Джон тоже посмотрел туда, чуть не вывернув глаз.
На суку разлапистого синего дерева, обвитого лианами, висел такой же босой, как и он сам, человек в лохмотьях — веревка перехватывала шею повешенного. И если б не столь багровое лицо, Джон мог бы поклясться, что это Джим из тридцать пятого батальона, убежавший вместе с ним и потерявшийся во вьетнамских джунглях.
— Ну, этот вообще бы не дотянул ни до казармы, ни до суда, — сплюнул бас. — Хлипкий на расправу. Уж больно удачно ты его подстрелил, — одобрительно похлопал он по плечу тенорка.
— Хлипкий-то хлипкий, — заметил баритон, — а все утро стонал, пока не загнулся. Пришлось уже дохлого вешать.
— Во-во! — расхохотался бас. — А тебе пришлось вместо него у пещеры подвывать, пока эта жалкая тварь, — он пнул ногой пленника, — из того лабиринта не выползла, как змея на манок. Большой артист в тебе пропадает!
Ужас. Кошмар… Джон не понимал, что он, где он, куда он… Одно знал, это не сон, кисти рук под веревкой горели огнем, а пинок баса был куда чувствительней, чем наивное: ущипни меня, я не сплю?!
Джона подняли и поволокли — только теперь он смог увидеть ее — к зеленой самоходной барже с высокой трубой и красными деревянными надстройками. У кормы болтался на канате ялик не ялик — лодчонка с тупым носом.
Пленника протащили по сходням и бросили в тесную дощатую будку, закрыв ее снаружи на колышек. Баритон сел на страже у щелястой двери, накрыв нос шляпой и зажав в коленях винтовку, похожую на винчестер, виденный ранее разве что в фильмах о покорении Дикого Запада.
Баржа задергалась, зашумела, задышала. Сквозь щели было заметно, как сносит дым на странный тропический лес (впрочем, он всегда был для Джона странным, даже без этих синих деревьев) и на убегающую бурую воду. Прерывистый, меж досок, пейзаж стал удаляться…
— Отпустите. Да отпустите же меня! — словно только сейчас опомнившись, закричал Джон на том же языке, который не мог знать, но все-таки знал. — Развяжите!.. За что? — Он еще что-то кричал, бесновался, глядя, как уходят назад глинистый склон над берегом с темным отверстием пещеры и дерево с повешенным.
— Гляди-ка, ожил, — деланно изумился баритон. — За что, говоришь? — и резко свистнул, подзывая своих.
Джона выволокли из будки, сорвали рубаху и разложили на палубе: «За что? Ах, за что! — сыпались на голую спину удары бича. — Падаль! Мразь! Дезертир! Чистеньким захотел остаться? Живым? А нас, значит, под пули?..» — И удары, удары, пока он не потерял сознание.
Очнулся Джон в той же будке.
Вместо баритона за дверью сидел тенорок, очевидно, сменивший его на посту.
Джон невольно отметил, что баржа идет не вниз по реке, а против течения: сор и сучья у ближнего берега быстро несло прочь, да и свисающие в воду ветки кустов скосило гоже в обратную сторону. Это могло бы пригодиться, чтобы найти дорогу к пещере и к тому колодцу, если бы сумел освободиться от веревки, если бы умудрился незаметно выскользнуть, если бы воспользовался привязанным за кормой «ликом или попросту нырнул в воду…
Если, если, если…
Джон сознавал: что бы с ним ни случилось, куда бы он ни попал, где бы он ни находился, — ничего хорошего судьба ему не готовит. Предполагаемый дружок уже висит на синем дереве, а синих деревьев здесь много. В какое бы время или пространство он ни угодил через этот проклятый колодец, в конечном счете его ждет та же участь. И никому ты ничего не докажешь. Все объяснения, весь этот жалкий лепет вызовут лишь издевательский смех вояк над дезертиром, якобы симулирующим помешательство.
Он с трудом сел, прислонясь связанными руками к стене, и вздрогнул. Пальцы уколол гвоздь!
Большой толстый гвоздь торчал острием из доски. Вероятно, когда прибивали снаружи, забыли загнуть изнутри, потому что концы других гвоздей были плашмя вдавлены в дерево.
Джон, не сводя глаз с часового, начал осторожно скрести веревку…
Она то и дело соскакивала с острия, и он раздирал кожу. Но принимался тереть вновь и вновь. Упорно, как муравей.
Иногда везло, и разрывалась целая плетеная косичка с таким, чудилось, треском, что он замирал, сдувая с губ катившийся пот. И еще он мучительно чувствовал, как одновременно с нитками лопаются и кровоточат подсыхающие ссадины на спине.
Сколько прошло времени, пока освободились руки, он не знает. Помнит, что стало смеркаться…
Уже давно баритона сменил на посту бас; за дверью угадывалась его обмякшая фигура, он спал, уронив голову на грудь и похрюкивая носом.
Несколько минут Джон массировал кисти рук, сначала тер ими, точно деревяшками, по бокам, затем стал шевелить пальцами, потом круговыми движениями — растирать запястья. Наконец руки вновь ожили.
Джон бесшумно подполз к двери. Она закрывалась на деревянный колышек с той стороны. Чем сдвинуть? Пальцы никак не пролезали в щель. Тогда его озарило, он вытянул брючный ремень — пряжка пролезла. Миллиметр за миллиметром, не дыша и прислушиваясь к дыханию спящего баса, он выдвигал колышек из железных скоб.
Свершилось! А он уж хотел с размаху высадить дверь и, пока спохватился б охранник, кинуться в реку. Да только вряд ли бы вышло что-нибудь путное, даже в сумерках было видно, как бороздят воду уродливые носы серых крокодилов. То ли он их раньше не замечал, то ли сейчас попали в такое зубастое место.
Необходимо завладеть яликом. Единственная преграда — часовой. Нет, не единственная, Джон тронул дверь, петли скрипнули. Терпение… Не было даже слюны, чтоб их хоть как-то смочить. Он смазал петли собственной кровью, разбередив ссадину на плече.