Летучий голландец
Шрифт:
– Я как будто вновь проживаю свою жизнь, – сказал он, заметив, что Томас на него смотрит. – Но минуя большинство неприятных физических ощущений.
Оба пережили восторг, когда в положенный срок причалили в Гонолулу. Они пробыли там один день; Томас отправил телеграмму Джеггарду и сообщил об их успехах. Потом сели на пароход до Ванкувера, надеясь, что это путешествие наконец-то окажется спокойным.
Но и этот вояж не оправдал их надежд: корабль попал в самую худшую зимнюю непогоду, какая только случается в Тихом океане: сильный ветер и огромные волны. В столовых приходилось стелить мокрые скатерти, чтобы тарелки во время еды не скользили. Большинство пассажиров – и даже некоторые члены экипажа – страдали морской болезнью. Все были счастливы, когда судно наконец вошло в закрытые воды Галф-Айлендс и холодным декабрьским утром причалило в Ванкувере. Томас купил им обоим зимнюю одежду, и на следующий же день они сели в поезд и отправились на восток.
15
Все пять дней путешествия, по мере того, как поезд пробирался все дальше вглубь континента, Роуленд Вандерлинден – несмотря на частый в то время снег – восхищался красотой канадских пейзажей, проплывавших за окном двухместного купе.
– Зачем вы уехали, если вам все это так нравится? – спросил Томас.
– Это один из великих парадоксов путешественника, – ответил Роуленд. – Если уезжаешь, то жалеешь, что не остался; если остаешься, жалеешь, что не уехал.
Томас в этом не сомневался. Во время долгих морских путешествий они очень подружились. Роуленд постоянно работал над своими записными книжками, но часто просил Томаса рассказать о его исследованиях малоизвестных источников XVI–XVII веков. И он был идеальным любознательным слушателем.
Теперь Роуленд начал все больше и больше рассказывать о своей жизни до того, как поселился на Ману. Томас подозревал, что он репетирует, что собирается рассказать Рейчел.
Раз или два он с суровым видом намекал на нечто поистине ужасное, что ему довелось испытать.
Томас пытался заставить его рассказать и об этом, но Роуленд, казалось, искренне страдал. Он сказал – не сейчас; он боялся, что если начнет об этом говорить, это заставит его пережить все снова.
– Быть может, немного позже, – сказал он.
Во всем остальном ему, похоже, нравилось рассказывать Томасу о «молодых годах», как он их называл. Часто вид из окна напоминал ему о каком-нибудь случае. Например, однажды утром, когда поезд проезжал горный перевал в Скалистых горах и с обеих сторон нависали гранитные стены, он взглянул на Томаса своими молочно-голубыми глазами так, будто вспомнил сон.
– Эти горы, – сказал он, – прямо как подступы к хребту Хайя-Машина. Простираются на шестьсот миль южнее Великой Тибетской равнины. Когда я в последний раз уезжал из Канады, мне удалось получить койку на грузовом судне в Калькутту. Я не знал точно, куда поеду оттуда. Кроме меня, единственными пассажирами на корабле были альпинисты, которые направлялись на хребет Хайя-Машина. Они сказали, что будут рады, если я к ним присоединюсь. Я не был альпинистом, но, как многие антропологи того времени, очень интересовался сравнительным изучением религий. Я знал, что никто из посторонних не был в великом монастыре Масалкеце, который известен своими тайными эзотерическими практиками. Он как раз и находится на хребте Машина, в одном из самых недружелюбных мест мира.
Томас, как это часто происходило во время их путешествия на поезде, сидел в углу купе и слушал. Иногда посматривал на гранитные высоты и задавался вопросом: почему Роуленда, казалось, всегда привлекают места, которые большинство людей предпочитают избегать?
Роуленд шел вместе с экспедицией, пока они не добрались до монастыря, похожего на огромную темную крепость на снежном плато. Он пожелал удачи своим друзьям-альпинистам, а сам пошел к монастырским воротам.
Привратник, который говорил на ломаном английском, был не слишком приветлив, но согласился поговорить с настоятелем. Вернувшись к воротам, он сказал Роуленду, что монахи как раз собираются начать весенний пост, который продлится один лунный месяц. Если Роуленд присоединится к посту и успешно выдержит его, настоятель будет считать это знаком, что ему должно быть позволено остаться на какое-то время и понаблюдать за уникальными монашескими практиками.
Роуленд согласился попробовать. По своей работе он оказывался во многих тяжелых ситуациях, и надеялся, что сможет справиться и с этим. Ему отвели каменную келью с одним одеялом и без отопления, при температуре ниже нуля. Разрешалась единственная еда – козье молоко, один раз в день.
Он перенес первую ночь с трудом, потому что было очень холодно. Второй день был еще тяжелее. Его щеки промерзли так, что слюна во рту превращалась в лед. Все волоски в носу стали маленькими сталактитами. Глаза казались похожими на кубики льда – они щелкали, если он моргал. На третий день, после того, как он выпил козьего молока, его сильно стошнило, а ночью поднялась температура. То ли от лихорадки, то ли от холода у него так сильно стучали зубы, что три просто раскололись.
Настоятель, маленький иссохший человеке блестящими глазами, навестил его в келье. С помощью привратника он поздравил Роуленда с тем, что ему удалось так быстро достичь предсмертного состояния – это редкая привилегия и, несомненно, та самая стадия, которая необходима для того, чтобы погрузиться в состояние глубокой медитации.
По крайней мере, так его понял Роуленд который к этому времени был сыт по горло монашеским опытом. Ему удалось объяснить настоятелю, что он, в сущности, не мечтал об этом завидном предсмертном состоянии. Ему бы хотелось иметь полный желудок и тепло огня, большое спасибо.
Тогда ему принесли хлеба и жареной баранины; в келье поставили жаровню с раскаленными докрасна углями. Из-за сломанных зубов еда превратилась для него в тяжкий труд. Но через два дня он уже выздоровел настолько, что его смогли отвести в ближайшую деревню. Он чувствовал себе несколько неловко и хотел передать настоятелю свои извинения за то, что оказался таким несерьезным и слабовольным. Однако, если верить словам привратника, настоятель сказал монахам, что Роуленд на самом деле – божественный посланник.
– Этот чужеземец, – сказал он, – был послан научить нас, что просветленность возможна не в каждой реинкарнации. Учитесь у него.
В поезде, идущем на восток, Роуленд улыбнулся Томасу.
– По крайней мере, это могли быть слова настоятеля, – сказал он. – Английский у привратника был не очень хорош. Боюсь, так часто случается в антропологии: то, что мы воспринимаем как жемчужины традиционной мудрости, оказывается просто результатом неточного перевода. В монастыре я получил один важный урок – на самом деле я, конечно, уже должен был это знать: очень легко идеализировать чужую культуру на расстоянии. Но все выглядит иначе, как только оказываешься внутри.