Лев пробуждается

Лоу Роберт

Говорившие это не звали его Гуттерблюйдом там, где он мог это услышать, ибо сие означает «низкорожденный пащенок». Некоторые утверждают, что по-настоящему его зовут Сибом, а Гуттерблюйдом его прозвали, потому что так кличут родившихся в Пибле, коли хотят им досадить. Сибу досаждать не хотел никто, так что все звали его просто Сокольничим, и никто его не любил; Псаренку он нравился меньше всех.

– Ты шалопайничаешь, отрок, – просипел Сокольничий. Джейми, оправившись, напустил на себя безмятежный вид, понимая, что должен постараться совладать с робостью, коли хочет стать рыцарем.

– Это

я обратился к нему, Сокольничий, – провозгласил он и тут же увял под взором черных глаз, пылавших на худощавом смуглом лице. Неудивительно, очумело подумал Джейми, что его считают сарацином.

Сокольничий смерил отрока взглядом с головы до ног. Шепелявый щенок, подумал он. У Сокольничего больше умений, больше ума и больше прав на высокое положение – и все же этот мелкий выскочка рожден в благородном звании, а Сокольничему остается лишь уповать присматривать за убогими птицами, которых они могут себе позволить.

Ему хотелось влепить мальцу затрещину, но он знал свое место и цену, которую заплатит, хоть на миг забыв о нем. Так что вместо того он поклонился.

– Приношу извинения, юный господин. Я получу свою приманку, когда вы закончите.

Псаренок спас Джейми от дальнейшей пытки, отвесив ему поклон и проскочив мимо Сокольничего к сокольне, где натянул рукавицы из барсучьей шкуры и съежился в ожидании. Джейми и Сокольничий глазели друг на друга еще момент-другой, пока наконец отвага Джейми не растаяла, как топленое сало. Удовлетворенный Сокольничий изогнул в усмешке одну губу, снова отвесил поклон и зашагал за Псаренком.

В сумрачной сокольне царили зловоние от помета и хлопанье, словно громадные хоругви, висящие в большой зале, тихонько полоскались на ветру; птицы – с дюжину или около того – ерзали по своим насестам, скребя когтями. Каждая птица сидела в собственной нише или на насесте недвижно, как резьба на карнизе, этаким слепым рыцарем в своих колпачках с плюмажами. Псаренок ступил внутрь, держа корзину на сгибе локтя одной руки, а в другой – окровавленный пернатый трупик.

Втянул носом воздух, разящий затхлым птичьим амбре, а птицы учуяли его, тотчас впав в голодное неистовство, пища и вереща. Воздух наполнился отчаянным хлопаньем крыльев и метелью перьев. Они верещали, подскакивая на всю длину опутинок, в безрассудной алчности кидаясь на Псаренка, дико тараща красные глаза и нещадного его лупя.

Кривясь и распихивая им пищу, Псаренок ковылял по проходу между ними, не имея возможности дать отпор из страха перед Сокольничим, пытаясь защититься от ветра и бури гнева. Кречет Джейми сковырнулся со своего насеста и не мог найти дорогу обратно. Одна взбешенная птица полоснула когтем, дотянувшись до тыльной стороны запястья Псаренка, потому что рукавица съехала.

Ладонь обрушилась на ослепленного пургой мальчонку, схватив за плечо и выдернув из круговерти перьев, когтей и нескончаемых, нескончаемых криков. Отлетев к двери, он рухнул всхлипывающим калачиком. Через некоторое время, отдышавшись настолько, чтобы сесть, принялся утирать с лица слезы и перья. На тыльной стороне одной руки красовалась длинная алая царапина, и он пососал ее, а потом, стащив рукавицы, увидел на них новые опушенные мехом прорехи.

Услышал голос Сокольничего. «Тише, тише, – приговаривал тот. – Мои красавцы, все закончилось. Тише, тише, дети мои».

На Псаренка упала тень, и он, вздрогнув, пополз прочь. Сокольничий…

Но это оказался Джейми, поджавший губы в ниточку. Ни слова не говоря, протянул краюху хлеба, и Псаренок взял ее. Свежеиспеченный хлеб исходил паром, обжигая Псаренку рот.

– Закончил?

Псаренок кивнул, не в состоянии говорить, и Джейми, протянув руку, схватил его за запястье и вздернул его на ноги. Вместе они во весь дух припустили к кузне, где прильнули к стене горна, выбирая из-под себя металлические обрезки и гнутые гвозди.

Кузнецова Уинни – низкорослая, коренастая и темная, как северный гном, – повернула к их углу свое раскрасневшееся от пламени лицо, обрамленное волосами, заплетенными в толстые косы от летящих искр, и улыбнулась. Без единого слова она протянула им маленькую кружку пива, потому что любила, когда они ютились здесь, как мышки, пока она ковала металл, придавая ему форму. Согретый едой и огнем Псаренок почувствовал себя получше.

– Да ничего, – сказал Джейми, разглядывая новую рану Псаренка. И, помолчав, присовокупил: – Когда я буду здесь государем, с этим будет покончено.

После этого ни один из них не обмолвился ни словом, ибо и говорить было не о чем. Это была вторая задача Псаренка в жизни – птиц морили голодом, а потом их кормил он, и только он. Если на охоте одна из птиц заблудится, искать ее отправляют Псаренка. Как бы много та ни съела, как бы ни пьянила ее ликующая радость освобождения, вид и запах Псаренка, вертящего приманкой на конце бечевки, заставят птицу слететь с небес и снова попасть в плен.

* * *

Хэл проводил взглядом бегущих сорванцов, безмолвно и бесшумно шагая в поисках хердманстонцев с целью порадеть, чтобы те прикусили языки и даже пикнуть не смели о том, что видали или слыхали о графине Изабелле Бьюкенской и юном Брюсе.

Ему был не по душе ни сам Гуттерблюйд, ни то, что он превратил собачьего парнишку в приманку, понимая, что это наказание, по-видимому, по приказанию государыни Элинор. Он подозревал, что знает, за что, но так уж заведено, заповедано Законом и Обычаем, а значит, самим Богом.

И ничуть не легче оттого, что нынче мир отплясывает даже более диковинную джигу; ничуть не страннее, чем его отряжение защищать права Дугласа лишь затем, чтобы узнать, что его рослинский родственник – и сеньор – Древлий Храмовник сэр Уильям Сьентклер выступает с Брюсом.

Хэл знал это еще прежде чем выступить, когда наскреб рать, собрав едва ли не всех подначальных Хердманстонов по приказу его отца и невзирая на протесты. Охранять брану их собственной крохотной башенной фортеции не осталось почитай ни человека, но когда он огласил свои опасения, отец со слезящимися глазами и скрипучим голосом ахнул его по плечу.

– Аз держу обещание, что Сьентклеры Хердманстонские будут стоять за права Дугласа. И в нем ни единого писарского каракуля касательно охраны врат али причастности нашей родни, юнец.