Лев пробуждается
Шрифт:
– Сказанный с лицом как у горностая, – подсказал Киркпатрик.
– Мализ, – отозвался сэр Уильям, – Белльжамб. Брат Фаркуара, коего Эдуард Английский в этом году соделал архидиаконом Кейтнесса.
– Мерзопакостная свинья, – проговорил Киркпатрик. Лицо его напоминало маску ярмарочного фигляра, и Хэл едва не расхохотался, но благоразумно прикусил язык. Мысли у него в голове закружились круговертью.
– Убийства в секрете, – сказал он вслух, внезапно подумав, что не знает, спрыгнул бы его отец к Брюсу или к Баллиолу. Возможно, он взял бы сторону короля Иоанна Баллиола, Тум Табарда – Пустого Камзола, как по-прежнему законного короля шотландцев, оказавшись в лагере Баллиолов и Коминов. Хэл
Сэр Уильям увидел уязвленное выражение лица Хэла. Он благоволил этому парню, родственнику и тезке его томящегося в оковах внука, и возлагал на него чаяния. При мысли о внуке в груди его всколыхнулась волна гнева на сэра Брайана де Джея, послужившего орудием отправки его сына в Тауэр. Он и внука Генри туда запроторил бы, подумал Древлий Храмовник, да не тут-то было; он ненавидит Сьентклеров за их влияние в ордене.
Хвала Всевышнему, вознес сэр Уильям, что внука Генри держат в пристойном английском поместье, дожидаясь дня, когда Рослин заплатит за его освобождение. В глубине души, заметенной холодными снегами зимы, он знал, что живым его сын из Тауэра уже не вернется.
И все же самым тяжким бременем у него на сердце лежало иное: судьба ордена, который – да возбранит сие Христос – де Джей может поставить на службу Длинноногому. День, когда Бедные Рыцари выступят против собратьев-христиан, будет днем их погибели – эта мысль заставила его тряхнуть убеленной сединами головой.
– Брань и в лучшем-то случае дело худое, – рек он, ни к кому в частности не обращаясь, – но усобица меж народом одной державы куда хуже.
Брюс, взиравший долгим взглядом на лиловую рубаху, встрепенулся и кивнул Киркпатрику. Сумрачно вздохнув, тот отдал ее. «Подобающее одеяние, чтоб трясти гузкой, – свирепо подумал Хэл. – Я связал себя путами с человеком, думающим чреслами».
В день, когда Бьюкен и Брюс пришли в Дуглас, припомнил он, было празднество Святой Димфны.
Святой покровительницы безумцев.
Глава 2
Замок Дуглас, позже в тот же день
Канун праздника Святого Брендана Путешественника, май 1297 года
Они ждали государыню, рыцарей, слуг, борзых, охотников и всех прочих, бестолково толпясь и обходя стороной уже разгорячившихся коней. Собаки скакали и вертелись, натягивая поводки, так что выжлятникам приходилось, ругаясь, распутывать сворки, дабы посадить их в деревянные клетки на подводах.
Пряженик с двумя громадными дирхаундами, высившимися по обе стороны от него, как статуи, обернулся, чтобы свысока ухмыльнуться Псаренку. Берне – доезжачий – вверил псов чужака под опеку Пряженика, потому что Псаренок – меньше чем ничто, и теперь Пряженик считал себя выше всей суеты и замешательства, сжимая в каждом кулаке по поводку больших гончих, благодаря ему недвижных, как камень. Псаренок знал, что Пряженик-то тут вовсе ни при чем, все дело в толкущемся поблизости великане Лисовине Уотти.
Хэл хмурился, потому что дирхаунды могут ввязаться в бешеную драку, когда им вздумается, а если запахнет кровью, их не удержать и четверым мужчинам, не говоря уж о высоком насупленном отроке с зачатками мускулов и круглым личиком в обрамлении соломенных волос. Светлые ресницы и брови и курносый нос придавали ему сходство с недовольным поросенком; на дирхаундов его чары не действуют, и Хэл понимал, что доезжачий устроил это намеренно, ради издевки или помавания своей властью.
А вот паренек, сноровистый с борзыми, – Хэл поискал его взглядом, и дыхание у него перехватило при виде его недвижности, ярости, сцепившей уголки его губ, лиловых теней под глубоко посаженными глазами и всклокоченных темных волос. Темнее, чем Джонни, подумал он… как думал вчера ночью, цветом волос и кожи напоминает Джейми и вполне может быть одним из побочных сыновей Смелого, отданным в попечение французского псаря Дугласа. Хэл перевел взгляд, вперив его в берне Филиппа, стоящего на окраине круговерти и раздающего распоряжения своим подначальным, коротко рявкая по-французски.
Тяжесть этого взгляда заставила доезжачего поднять голову, и, наткнувшись на сероглазый взор лотийца, он побледнел, покраснел и отвел глаза, чувствуя гнев и… да, страх. Он знал, что Псаренка этому Сьентклеру отдала государыня, не потрудившись даже обмолвиться «с вашего позволения, берне», и это его уязвило.
Когда ему сказали – ему сказали, о, Раны Господни! – что Псаренок будет приглядывать за дирхаундами, он строптиво решил отдать их Пряженику. Понимал, что это не более как задранная задняя лапа, помечающая собственную территорию, – на нем лежит ответственность за всех собак в Дугласе, хоть господских, хоть нет, – и ему не по нраву получать указания от какого-то ничтожного господинчика из Сьентклеров, считающего себя чересчур утонченным, чтобы равняться с простым людом.
Но еще менее ему пришлось по нраву ощущение этого пронзительного взора, так что он принялся хлопотать со сворами и приказаниями, все время чувствуя вперенные в него серые глаза, как зуд, который и почесать-то нельзя.
Искусно оседлав Брадакуса, Бьюкен изобразил фальшивую улыбку. Идею поохотиться высказал Брюс вчера вечером за столом, и Бьюкен всю ночь ворочался, обсасывая ее так и эдак в попытке понять, какую в том Брюс видит выгоду. Не считая комплота убить его из засады, так ничего и не измыслил, но поскольку занять себя больше нечем, потраченное время не в счет. Горечь подкатила под горло вкупе со съеденной на ужин кабанятиной с горчицей, тошнотворными газами, на вкус не менее погаными, чем его женитьба на этой сучке Макдафф.
Брак представлялся выгодным и ему, и Макдаффу Файфскому. Однако же собственный родственник Изабеллы, олицетворение алчности и порочности, предал ее отца смерти, что не очень-то прельщало стать членом этой семейки. Даже при подношении свадебных даров Рыжий Джон Комин Баденохский склонил голову к плечу, искривив губы в усмешке.
– Чаю, земли того стоят, кузен, – беспощадно заявил он Бьюкену, – ибо будешь почивать с волчицей, коей сказанные принадлежат.
Бьюкен задрожал от когтящего душу воспоминания о брачной ночи, когда он вломился в Изабеллу Макдафф. Он делал это с той поры всякий раз, когда она возвращалась из своих блужданий, и теперь это стало частью обычая, как и замок, ключ и отказы исполнить свой супружеский долг, вполне приставшие титулу графини Бьюкенской. Это, да еще рождение наследника, в каковом она покуда не преуспела; Бьюкен до сих пор толком не знал, прибегает ли она к ухищрениям, чтобы избежать этого, или попросту бесплодна.
А теперь она здесь, приехала в Дуглас якобы с невинным визитом, взяв для этого коня из одной конюшни с Брадакусом – Балиуса. О, Раны Христовы, и без того скверно, что она без женского пригляда, – хоть и твердит, что за ней ходят женщины Дугласа, но ведь даже без слуги, да верхом на превосходном андалузском боевом коне, в краю, где разбойники кишмя кишат… Она могла отправиться на тот свет, а от коня могла остаться лишь груда обглоданных костей… Бьюкен даже не знал, что сильнее – желание первого или страх второго, но вот она здесь, уютно устроилась в башне и отказывает ему в законных правах, а он тем временем чахнет в своем полосатом шатре в наружном дворе, и обостренное чувство собственного достоинства не позволяет ему затеять скандал.