Лев Троцкий
Шрифт:
Что делать, когда тебе семнадцать, ты самоуверен, уже научился расслабляться с папироской и парой пива? Влюбиться – это раз, а два – увлечься нелегальными и конспиративными, дающими выход максимализму и страсти к самоутверждению «новыми течениями». Лев завел дружбу с чехом Швиговским, ведь тот читает газеты на немецком, осведомлен о «народниках», марксистах и прочих, достает запрещенные книги. А главное, как садовник, живет в отдельном однокомнатном домике. Там собирается молодежь, иногда приходят вчерашние ссыльные, которых отпустили под полицейский надзор. Они, предтеча старых большевиков, которые в будущем немало поспособствуют низложению Троцкого, сыпали именами и кличками борцов за светлое будущее, воодушевленно и снисходительно делились былями и небылями о собственных подвигах. Наверное, атмосфера этих посиделок во главе с «бывалыми» была сродни тем бесконечным выяснениям отношений, которые сопутствуют копанию в делах забытых советских диссидентов и «шестидесятников». Как выразился бы сам Троцкий, от них идет «запах затхлости».
Сама фигура Швиговского вызывает большие сомнения. Не успел его однокомнатный домик обрести славу подпольного центра, как его хозяин перебазировался в другой, пообширнее, сад с просторной избой. Места уже хватило для организации и проживания под его покровительством «коммуны» из шести-восьми «смутьянов». И все им сходило с рук, даже когда «коммунары» принялись агитировать единственного наемного рабочего в саду (других николаевских рабочих они попросту не знали). А каналья оказался «ряженым», жандармом, скрылся от непрошеных учителей с кипой их запрещенных книг. Правда, в разгроме созданной вскоре на месте кружка-коммуны подпольной структуры Троцкий обвинил некоего плотника, который сочинил на украинском думу о Карле Марксе, а потом выдал полиции всех, кто вместе с ним ее распевал.
А пока в «секту» садовника и Льва влились его старший брат Александр, братья Соколовские, Григорий и Илья, будущий автор ехидных записок о вожде Г. Зив. Жили по-спартански, сами готовили еду, бродили по Николаеву в синих блузах, в соломенных брылях на голове и с черными посохами в руках. Илья впоследствии стал редактором «Одесских новостей», печатал в 1908–1912 годах Троцкого. Семья Соколовских – выходцы из Верхнеднепровска (где, кстати, в 1918 году родился первый секретарь ЦК КПУ в 1972–1989 годах В. В. Щербицкий) – уже давно обитала в Николаеве.
В семье Соколовских, начиная с главы семейства, все как один отвергали существующий строй. Самой грамотной и просвещенной марксисткой была старшая дочь Александра Львовна. Она единственная из «товарищей по саду» читала Маркса, первый том «Капитала» (кстати, Маркса в России никто не запрещал, и его там издавали начиная с 1882 года). Александра стала первой любовью и женой Троцкого. Их первое свидание произошло во времена «коммуны». К неофиту с огромной копной непокорных вьющихся волос (при отсутствии хотя бы следа щетины на лице) подошла и протянула руку уверенная в себе, старше его на семь лет стройная девушка, с крепкой грудью, пышноволосая, полногубая, румянощекая, с серыми большими глазами. Лев предложил Саше прогуляться по магазинам и купить ей красивое платье. Соколовские жили бедно, а Лев хоть и отказался от помощи из Яновки, но подрабатывал репетитором николаевских недорослей, так что какие-то деньги у него имелись. Девушка поход за нарядом отвергла с ходу, и тогда Лев и Саша отправились в долгую прогулку, закончившуюся в большом сарае на отшибе, на душистом сене.
С тех пор Лев скрепя сердце был вынужден смягчать направленность своих речей в садовом домике и перестал обзывать марксизм «надуманным учением лавочников и торгашей». Ведь поначалу он охотно обрушивался на Маркса, не прочитав у него ни строчки, исключая, как он рассказывал после 1917-го, рецензии легального марксиста Михайловского. Правда, современники предполагают, что Лев и Михайловского толком не читал. Тем временем Троцкий продолжал искать себя, иногда заявляя, что он социал-демократ, а иногда – что немарксист либо скромный слуга народа.
В ноябре 1898 года Лев обратится к Саше из одесской тюрьмы: «Ты на меня с самого начала произвела хорошее впечатление, хотя я и был предубежден против тебя, так как знал, что ты строптивейшая марксистка». Девушка с нежными глазами и железным умом отвечала: «Любовь! Я чувствую ее неистовство! И это неистовство вызываешь во мне ты. С тех пор, как я поняла, что люблю тебя, ты в воображении предстаешь перед моими глазами, я смотрю на тебя, я слушаю тебя, я говорю тебе, что я люблю тебя».
До января 1898 года, до первого своего ареста, Троцкий воплощал на практике свои теории бунта меньше года. В феврале 1897 года Россия забурлила, ее захлестнули студенческие манифестации. На волне всеобщих требований либеральных изменений Лев поделился с Григорием Соколовским: «Надо найти рабочих, никого не дожидаться, никого не спрашивать, а найти рабочих и начать». Увы, брат Саши знал одного пролетария, сторожа на бульваре. И хотя он давно покинул сторожку, там, на беду, оказалась какая-то незнакомая женщина, которая свела «коммунара» с кем-то еще… Соколовский со словами: «Вот это люди так люди!» прибежал к товарищу. Его глаза горели. На следующий день «коммунары», как водится на Руси, обмывали в трактире свою смычку с пролетариями под аккомпанемент музыкального автомата. А Лев Бронштейн наконец почувствовал себя настоящим конспиратором и вальяжно представился: «Львов». В материалах следствия насчитали около 30 нелегальных сходок в Лесках и Спасском урочище, указан адрес: ул. Мещанская, дом 33 (ныне Гражданская), где собирались у подпольщика и электротехника Мухина, который оборудовал квартиру сигнализацией на случай облавы. Мухин агитировал образно. «Мухин, худощавый, бородка клинышком, – писал Троцкий, – щурит лукаво умный левый глаз, глядит дружелюбно, но опасливо на мое безусое и безбородое лицо и обстоятельно, с лукавыми остановочками, разъясняет мне: «Евангелие для меня в этом деле, как крючок. Я с религии начинаю, а перевожу на жизнь. Я штундистам на днях на фасолях всю правду раскрыл». – «Как на фасолях?» – «Очень просто: кладу зерно на стол – вот это царь, кругом еще обкладываю зерна: это министры, архиереи, генералы, дальше – дворянство, купечество, а вот эти фасоли кучей – простой народ. Теперь спрашиваю: где царь? Он показывает в середку. Где министры? Показывает кругом. Как я ему сказал, так и он мне говорит. Ну, теперь постой, – говорит Иван Андреевич, – теперь погоди». Он вовсе закрывает левый глаз и делает паузу. Тут я, значит, рукой все эти фасоли и перемешал. А ну-ка покажи, где царь? Где министры? Да кто ж его, говорит, теперь узнает? Теперь его не найдешь… Вот то-то, говорю, и есть, что не найдешь, вот так, говорю, и надо все фасоли перемешать».
Тогда в Николаеве на 92 тысячи населения приходилось около 8 тысяч заводских рабочих. На Николаевском судостроительном они хорошо зарабатывали, имели восьмичасовой рабочий день. К ним пришли революционеры и поманили в светлое грядущее. На ином рубеже приговоренной империи, близ Тифлиса, в 1898 году Коба тайно пробирался из семинарии в Мтацминда в маленький прислонившийся к скале домик, где его пламенным речам внимали рабочие железнодорожных мастерских. В феврале 1897 года Ленин получил первый приговор, ссылку в село Шушенское Енисейской губернии. А выпускник ташкентской гимназии Саша Керенский в 1899 году поступил в Санкт-Петербургский университет.
О накале страстей и о том, о чем говорили на тайных сходках подпольщики, можно судить по первоисточнику. Осенью 1897 года ротмистр Херсонского губернского жандармского управления оформил рапорт со слов доносчика: «…явился ко мне в квартиру мою, находящуюся в городе Николаеве по Артиллерийской улице, крестьянин Ананий Нестеренко и заявил: “Львов (Лев Давидович) обратился к собравшимся со словами: «Господа, много лет прошло, как ярмо деспотизма трет наши шеи, пора нам остановиться и сказать: довольно!» Затем эта речь была наполнена порицанием против священной особы государя императора, против правительства, религии, священнослужителей, порядка государственного управления и т. д.”». Вот именно так, с обращением «Господа!» сеяли «разумное, доброе, вечное».
Свою первую речь Троцкий держал в том же 1897 году, на конспиративной маевке в лесу. И провалился. Неудачей закончилась и попытка в одесском народническом издании опубликовать статью с кучей эпиграфов, цитат и яда. К слову, всю свою желчь автор направил не на порядок государственного управления, а на марксизм. Редактор признал статью халтурой. Возможно, первые революционные метания, пробы, провалы навсегда отвратили Льва от сомнений и колебаний в том, верно ли он избрал путь мятежа. Будущий вождь не мог смириться с тем, что он не лидер, с поражением, попранием его права отстаивать свои убеждения и доказывать их жизнеспособность. «Тупой эмпиризм, – писал Троцкий, – голое пресмыкательство перед фактом, иногда только воображаемым, часто ложно понятым, были мне ненавистны. Я искал над фактами законов… Социально-революционный радикализм, ставший моим духовным стержнем на всю жизнь, вырос именно из этой интеллектуальной вражды к крохоборчеству, эмпиризму. Ко всему всеобще идейно не оформленному, теоретически не оформленному».
Коммунар Зив заключал в своих мемуарах, что индивидуальность Троцкого выражалась в его воле. И как дипломированный врач поставил свой диагноз его личности: «Активно проявлять свою волю, возвышаться над всеми, быть всюду и всегда первым…»
Несколько месяцев перед арестом неугомонный Львов собственноручно печатал на гектографе им же самим сочиненные прокламации и статьи, мотался на пароходе за рубль в третьем классе в Одессу и возвращался с баулами изданных за границей брошюрок в веселых цветных обложках, расширял сеть и численность подпольной организации, укреплял ее конспирацию путем дробления на независимые кружки, составлял ее устав. Название «Южно-русский рабочий союз» предполагало расширение революционной деятельности за пределы Николаева: «Если б сверху «трезвым» взглядом поглядеть на эту группку молодежи, – вспоминал Лев Давидович, – копошащейся в полутьме вокруг жалкого гектографа, – какой убогой фантазией представился бы ее замысел повалить могущественное вековое государство? И однако же замысел удался на протяжении одного человеческого поколения: до 1905 года прошло с тех ночей всего восемь лет, до 1917-го – неполных двадцать лет». О дамокловом жандармском мече «мальчишки из сада» были осведомлены. Но они надеялись, что горстку «коммунаров» власти оставят в покое и будут выискивать за их спиной более опытных борцов. Оказалось, напрасно.