Лев
Шрифт:
Неожиданно как-то.
— Философию, — улыбнувшись, негромко повторяет он.
— Не могу назвать себя спецом… Это не очень моя тема.
— Это тема каждого. По крайней мере мыслящего. А вы как раз из таких.
— Хорошо, — разведя руками, пожимаю плечами я. — Как вам будет угодно.
— Вы знакомы с философией Ницше?
— С чем именно? Вы про "сверхчеловека" или про "Бог умер"?
— О-о-о, — восхищённо тянет он, и откидывается назад. Смотрит на меня с явным уважением. — Так вы немного в теме.
Мне приятна его реакция. Снова смущаюсь.
— Разве что немного, —
Я в ней действительно профанка. Просто что-то помню из университетского курса.
— В любом случае, приятно, — говорит он. — Нет, я о другом. О том, что он считал христианскую мораль — моралью рабов. И для этого, надо сказать, у него были основания. Потому что она колыбель христианства — древний Рим, и мораль эта действительно во многом сформирована взглядами римских рабов.
— Для чего вы мне этого говорите? — настораживаюсь я.
— Нет-нет, — он поднимает ладонь, — я не ради каких-то религиозных споров это сказал. Я к чему я, вы скоро поймёте. Чуть терпения, ладно?
— Да, хорошо, — щурю глаза я.
— Ницше противопоставлял этой морали мораль саморазвития и крайней индивидуальности.
— Эгоизма.
— В какой-то мере и так, да. Но я о другом. Знаете ли вы, например, что наши древние предки не имели религии вообще?
— Нет, не знала.
К чему он клонит? Для чего он мне всё это говорит?
— А между тем, согласно многим источникам, это было именно так. Не было даже святилищ. Люди молились дома и на природе. Духам предков и силам этой самой природы. Были, конечно, волхвы, но это несколько иное. А вот мораль, которая пришла потом с кровью — это та самая мораль, которая для нас с вами вполне естественна, не так ли?
— Вы про христианскую мораль?
— Да. Про ту самую в основе которой во многом лежит страх. Страх, что вас всегда и везде видит кто-то очень могучий и очень суровый. Кто может наказать и наказать жёстко, а то и жестоко. За, скажем так, прегрешения. Которые, вполне возможно, ещё несколько столетий назад таковыми не считались.
— Допустим. И что?
— Есть ещё одна философия. Довольно древняя. Куда более древняя, чем философия того же Ницше. Да и христианская тоже. Это философия гедонизма. Слышали о такой?
— Вы про… — киваю на вино и еду, — вкусно поесть, хорошо поспать и тому подобное?
— Типа того, — улыбается он. — Только это изначальный, базовый уровень удовольствий. Основанный на жизненных потребностях. Философия гедонизма — всё же несколько более сложная вещь.
— И я так понимаю, — щурю глаза я, — что вы являетесь её сторонником?
— В какой-то мере, — снова улыбается он. — Суть этой философии в том, что противопоставляются две вещи: удовольствие и страдание. Удовольствий надо искать, страданий — избегать. Высшая степень удовольствия — счастье. Вполне естественно для человека, не находите?
— Нахожу.
— Славно. Представим себе секс. По умолчанию, возьмём за основу, что речь идёт о двух взрослых, мыслящих, дееспособных разнополых людях.
— Так…
— Можем ли мы сказать, что если оба они испытывают друг к другу сексуальное влечение, их секс предсказуемо будет для них удовольствием?
Ты не Лев. Ты лис…
— Наверное, — осторожно произношу я.
— С большой вероятностью, не так ли? — глаза его смеются.
— Допустим.
— Олеся, посмотрите на стол. Здесь вкусная еда и вкусные напитки. Впереди — приятный вечер и не менее приятная ночь. А может и более. Может сон, может секс, а может — и то и другое. Всё зависит от того, чего вы хотите больше.
— А секса я хочу потому, что вы так решили, да?
— Нет, не решил. Это просто логично.
— Логично? — удивляюсь я.
— Конечно, — мягко улыбается он. — Секса вы хотите потому, что вы — взрослая, и как я понимаю, здоровая женщина фертильного возраста. А секса со мной вы хотите потому, что, сидя напротив, вы подаёте мне такое количество сигналов, что их, уж поверьте мне, очень сложно было бы игнорировать и мужчине менее темпераментному, чем я. Учитывая то, что вы знаете, что вы мне нравитесь и что я вас хочу, вы возбуждаетесь только сильнее.
Берусь за бокал и торопливо отпиваю ещё вина.
— Олеся, у меня очень простое и понятное предложение. Я предлагаю вам удовольствия. Причём, как вы сами изволили согласиться, стремление к ним для человека — естественно. Точнее, я предлагаю вам целый ряд удовольствий. Вплоть до наслаждения. И, уверен, тем самым я сделаю вас счастливее. Теперь вопрос.
— Да неужели? — стараясь справиться с волнением, нервно усмехаюсь я. — Есть и вопрос, да?
— Есть, — улыбается он. — Что вы выбираете? Свод правил, где боитесь осуждения и наказания за то, что для вас естественно или удовольствия, которые сделают вас счастливее?
Глядя ему в глаза, медленно и тихо вздыхаю.
— Не отвечайте прямо, — произносит он. — В этом нет необходимости. Тем более, что вы такой ответ расцениваете, как какую-то гиперответственность. Сделаем проще. Если первое — продолжаем общаться на "вы". Если второе, то переходим на "ты". Так как?
Трепет, вот что я чувствую. Трепет, волнение, лёгкую дрожь. И жарковато что-то как. Повернувшись лицом к залу, чуть оттягиваю пальцем воротник блузки. Нервно заправляю локон за ухо. Он непослушный и снова падает на щёку. Снова заправляю его.
Блин…
— Так и я думала, — взглянув Льву в глаза, тихо произношу я, — что моё предположение на тему этого перехода на "ты" было верным…
— Ну, разумеется, — спокойно произносит он. — Иначе зачем? На "вы" мы можем общаться в офисе, при условии, что, например, работаем вместе. Поймите правильно, Олеся, я хочу, чтобы вы сами сделали этот выбор. Как раз для того, чтобы вы не воспринимали ужин со мной, как акт насилия. Потому что несмотря на то, что вы сами на него согласились, вы всё-таки не вышли из этого каркаса жёстких правил, где воображаете, что осуждается каждый ваш выход за его рамки. Вы такая правильная, Олеся, не потому, что вы этого хотите. А потому, что вы боитесь неправильно себя повести. Так вот. Я не склонен вас осуждать, — он легонько стучит указательным пальцем по виску. — Услышьте меня. В вашем желании секса нет ничего ужасного. И никто вас за него не накажет.