Лев
Шрифт:
И тут из-под прикрытия колючих деревьев вышли два человека, два масая.
XI
То, что они принадлежали именно к этому народу, я понял сразу, несмотря на свой ограниченный опыт в этой области. Путешественнику ничего не стоит перепутать далууо, умбу, вакамба, кикуйю, меру, кинсигов и многие другие черные племена, населяющие Кению. Но если ему хоть раз попадались в пути – на широких ли, плоских, как стол, равнинах или в знойной бруссе – масаи, он уже не сможет забыть или с кем-то их перепутать.
Их легко узнать по величавой походке, ленивой и в то же время стремительной, по запоминающейся элегантной посадке головы, по особой манере носить копье и накидывать на тело кусок материи, одновременно прикрывая и обнажая его. И по характерной таинственной красоте черных африканцев, неведомо когда и какими тропами пришедших с берегов Нила. По неизменно присутствующей в жестах и чертах лица безрассудной, инстинктивной храбрости. А главное – по горделивой, абсолютной, несказанной свободе народа, который не завидует никому и ничему, потому что поросшие колючим кустарником безлюдные пространства, убогий скот и примитивное оружие, которое он изготовляет из железа, добытого в пересохших руслах рек, удовлетворяют все его потребности, и потому что он достаточно горд, чтобы не стремиться оставлять на земле людей ни домов, ни могил.
Два масая, возникшие в поле зрения, шли по кромке территории лагеря с гордо поднятой головой и прямым затылком одинаково быстрым, беззаботным и легким шагом. Хотя один из них был стариком, а другой мораном.Так называют юных воинов, которые согласно уходящей в глубь веков традиции, выходя из отрочества, становятся объектом самого большого почитания в клане и в племени и в течение нескольких лет не имеют других забот, кроме как быть отважными, прекрасными, постоянно похваляясь этими своими достоинствами. Основным признаком этого привилегированного состояния является их шевелюра.
Во всей Восточной Африке, где аборигены, как мужчины, так и женщины, с самых первых и до самых последних дней своего существования ходят с бритой головой, только одни моранына протяжении всей их племенной весны позволяют своим курчавым волосам расти, как им вздумается, не прикасаясь к ним никакими режущими инструментами. Поэтому стоит волосам закрыть лоб, как за ними тут же начинается тщательнейший уход. Из некоторых растений извлекается сок, благодаря которому освященные волосы растут быстрее и приобретают большую жесткость. Их заплетают в тонкие, как лианы, косички, а затем переплетают еще между собой, создавая пышную волнистую массу. Потом их смазывают коровьим жиром. Они становятся плотными, блестящими. После чего их пропитывают и покрывают снаружи красной грязью и глиной. Тут уж не шевелюра венчает головы молодых масаев, а бесподобная материя, похожая одновременно и на сплетенных окаменелых змей, и на неопалимую купину, и на медный шлем, спереди острым клином доходящий до косматых бровей, а сзади опускающийся на черный затылок.
Старик и мораннаправлялись к моей хижине.
Я сказал Бого:
– Попроси-ка их остановиться.
– Но… господин… но… – пробормотал Бого.
Видно было, что под бесчисленными морщинами лицо его стало буквально серым.
– Но это же ведь масаи, – закончил он убитым голосом.
Бого принадлежал к племени кикуйю. И он хорошо знал, что эти скитающиеся по бесплодным землям пастухи, эти неприкаянные и жестокие, рождающиеся воинами кочевники испокон веков опустошали, выжигали, сносили с лица земли селения его оседлого народа. Англичане остановили эту резню, это точно. Но несколько спокойных лет недостаточно, чтобы вытравить из памяти накапливавшийся веками ужас.
– Я с тобой, Бого, – тихо сказал я ему. – Да и рейнджерысо своими карабинами не так далеко.
– Вы правы, господин, – прошептал Бого.
Но когда он обратился к масаям, голос у него был совершенно ватный.
– Квахери, – произнес Бого.
Это было явно какое-то приветствие.
Взгляд голых черных людей, прикрытых всего лишь спускающимся с плеч куском ткани, лишь скользнул по черному человеку, одетому как белые. Однако потрескавшаяся кожа Бого сразу приобрела еще более светлый оттенок серого цвета. Их взгляд содержал столько презрения, что это было уже даже не презрение, а смертельное отвращение. Так смотрят на гусеницу, которую давят и тут же про нее забывают. Бого конечно же принял новые обычаи. Но ведь масаи остались прежними.
– Квахери, – произнес я в свою очередь.
Морак ждал, что будет делать старик. Старик посмотрел мне прямо в глаза. Разумеется, я не был ровней ему. В моих жилах текла другая кровь, а под луной просто не мог родиться человек, который стоил бы масая. Но я был белым, я был на этой земле чужестранцем. А значит, можно было проявить ко мне вежливость, не унизив собственного достоинства.
– Квахери, – произнес старик с высокомерной благосклонностью в голосе.
– Квахери, – произнес моранбезучастным голосом с безучастным выражением лица.
Старый масаи держался так же прямо, как его длинное копье, которое он вонзил перед собой отрывистым движением руки.
А моранопирался на свое оружие обеими руками. Но поскольку он по-прежнему прижимал его сбоку к туловищу, торс его и шея томно изогнулись. Очевидно, он хотел дать понять, что, когда даже старый вождь масаев вынужден проявлять вежливость, он со своей шевелюрой имеет право и даже обязан вести себя вызывающе. А может быть, просто инстинкт ему подсказывал, что такая его поза лучше, чем какая-либо другая подходит его удивительной красоте.
При взгляде на юное тело эфеба и атлета, на котором блестящая черная кожа обтягивала длинные, тонкие, изящные, но необыкновенно сильные мышцы, было ясно, что такой вот небрежный, легкий изгиб как нельзя лучше выявляет мягкую мощь этого безукоризненно сложенного тела. Что же касается лица, покоившегося на полусогнутой обнаженной черной руке, и, казалось, освещенного изнутри золотыми отблесками, то благодаря крупным пунцовым губам, прямому жесткому носу, большим, блестящим от истомы и горящим от ярости глазам, благодаря, наконец, венчающей его массе расплавленного красного металла, оно сочетало в себе жестокость маски с какой-то сонной нежностью.
Подобной блистательной красоте в самой счастливой фазе ее расцвета все позволялось и все принадлежало. Моранпредоставлял восхищаться им, столь же невинный, изысканный и свирепый, как черная пантера, которая, потягиваясь на солнце, обнажает когти своих бархатистых беспощадных лап. Что можно требовать еще от жизни?
– Как его зовут? – обратился я к старику через Бого.
Моранне соизволил ответить. Но старик сказал вместо него: