Лев
Шрифт:
– Конечно, конечно! Прекрасно! – воскликнул Буллит.
Он повернулся ко мне и сказал:
– Это случилось в Серенгетти лет десять назад. Дальше все пошло как по маслу. Речь шла о том, как он воевал со стаей львов-людоедов, отличавшихся невероятной хитростью и дьявольской свирепостью. Буллит рассказывал хорошо и просто. Кроме того, в его рассказе присутствовала какая-то особая вибрация оттого, что, обращаясь ко мне, он по сути говорил для Сибиллы. Сначала она, как и положено гостеприимной хозяйке дома, думала лишь о том, какое впечатление производит рассказ на меня. Однако" вскоре ее внимание отвлеклось от меня. Ее руки и ее лицо
Иногда Сибилла шепотом напоминала Буллиту, что он пропустил какую-то деталь или чересчур сжато рассказал какой-то эпизод. Во всех случаях эта деталь или этот эпизод подчеркивали мощь, свирепость, сообразительность хищников, а следовательно – неустрашимость и ловкость Буллита. И вот, ведомый и вдохновляемый молодой женщиной, он опять обретал вкус крови, он снова ходил по бруссе, снова был великим истребителем животных. Но при этом сам рассказ об этих опасностях и утомительных переходах, о погонях в непроходимых колючих зарослях, об обмене мнениями с голыми черными следопытами, об изнурительных и рискованных засадах звучал для Сибиллы и Буллита как сладостные признания в любви, которая и не думает умирать.
Внезапно Буллит резко замолчал посреди фразы, а Сибилла привстала на стуле, и лицо ее побледнело, сделалось серо-восковым. Где-то в бруссе – очень далеко? совсем близко? – раздался вопль, протяжный и страшный, похожий одновременно и на грозное рычание, и на жалобный стон; он возник и все звучал, звучал в этой комнате с закрытыми окнами. И пока он не иссяк, никто из нас не шевелился. Но как только он смолк, Сибилла бросилась к окну, раздвинула шторы. Солнце уже село. На землю спустились сумерки, которые в тропиках длятся одно мгновение. Тени густели.
– Джон! Джон! – сказала Сибилла. – Уже темно.
– Ну еще не совсем, милая, еще не совсем, – ответил Буллит, подойдя к жене.
– Никогда, еще никогда Патриция не задерживалась в лесу так долго, – сказала Сибилла. – А ночь наступает, ночь…
Сибилла резко отвернулась от окна. Ей было невыносимо наблюдать, как темнота с каждой секундой усиливалась, густела, словно какой-то черный дым. В открытое окно залетел первый вечерний ветерок. Пламя свечей заколебалось.
– Джон! Ну сделай же что-нибудь! – воскликнула Сибилла. – Возьми с собой боев, рейнджерови найди Патрицию.
В этот момент послышалось и повисло в воздухе все то же рычание, которое мы только что слышали, более слабое на этот раз, приглушенное, но все же отчетливое и по-прежнему грозное. Сибилла прижала ладони к ушам. Буллит задернул шторы, отгораживаясь
– Джон! Джон! – закричала Сибилла.
– Иду, – сказал Буллит.
Но тут дверь как бы сама собой распахнулась и в комнате появился Кихоро, черный, переломленный в пояснице, испещренный шрамами, одноглазый, сделал один шаг и остановился. Не говоря ни слова, он мигнул Буллиту своим единственным глазом, обозначил беззубым ртом некое подобие улыбки и исчез.
Сибилла с криком радости, таким протяжным, что он похож был скорее на стон, упала в кресло. Широкая ладонь Буллита коснулась ее лица, где не осталось ни единой кровинки.
– Ну вот видишь, дорогая, – произнес он очень тихо, – все в порядке.
– Конечно, – прошептала Сибилла, глядя поблекшими, опустошенными глазами.
Она окинула взглядом стол, кружевную скатерть, вышитые салфетки, старинный фарфоровый сервиз, серебряный чайник, где продолжала кипеть вода. К ней вернулись силы. Она сказала:
– Джон, будь добр, сходи за Патрицией. Девочке пора попить чаю.
XIII
Когда мы с Сибиллой остались одни, у нее возникло было искушение вернуться к тону и к манерам, что называется, принятым в хорошем обществе. Но потрясение оказалось слишком сильным.
– Я уже перестаю соображать, что делаю, – сказала она, слегка покачивая головой. – Джон всегда прав. Но я больше не могу. Нервы у меня на пределе. Слишком уже долго мы живем вот так.
Сибилла подумала, не знаю почему, что я собираюсь прервать ее, и нетерпеливо замахала рукой.
– Я, конечно, понимаю, понимаю, – сказала она. – Вы находите, что здесь просто великолепно. Разумеется… когда на несколько дней… в качестве любителя, проездом. А попробуйте-ка превратить это в свое повседневное существование и тогда увидите. Я ведь тоже первое время всюду ездила с Джоном, во всем находила красоту, очарование, приключение, поэзию… А потом, мало-помалу началось это.
Молодая женщина могла не называть то чувство, которое она имела в виду. Нужно было просто посмотреть на ее лицо. На нем был написан ужас.
Монотонным, лишенным обертонов голосом она рассказала, как это накапливалось.
Однажды после дождей «лендровер» Буллита застрял в грязи и они оказались вынуждены провести ночь посреди дикой бруссы. Потом, в другой раз, они остановились в пути и их машину внезапно атаковал спрятавшийся в глубоких зарослях носорог. Спаслись они тогда чудом, благодаря быстрой реакции Буллита и его искусству водителя. А еще раз мимо их фургона – так как вначале домом им служил фургон – ночью прошел настолько близко слон, что она слышала не только его шаги, а даже его дыхание.
– Какой-нибудь каприз с его стороны, и он бы все опрокинул, все бы растоптал. И тут уже не помогли бы ни храбрость, ни сила Джона. А ведь у нас уже была Патриция, совсем крошечная. Вот тогда-то я узнала, что такое настоящий страх. Меня пробрал до мозга костей, до самой души. И вот этот страх больше уже никогда не уйдет от меня. Никогда. Он останется навсегда со мной. Он растет. Он увеличивается в размерах. Он пожирает меня.
После этого Сибилла по ночам перестала спать и с ужасом вслушивалась во все шорохи бруссы. А днем, пока Буллит колесил по заповеднику, думая только о том, как сделать, чтобы было хорошо зверям (в голосе Сибиллы слышалась ненависть), она оставалась одна с черными слугами.