Лев
Шрифт:
– Я слышать больше не могу этот их варварский смех, – простонала она, – выслушивать эти их истории про привидения, про колдунов, про людей-пантер, не могу видеть их чересчур белые зубы. А главное, я просто терпеть не могу их манеру появляться так, что не слышишь, как они подошли.
И тут в гостиную вошли Буллит и Патриция.
Я целый день с таким нетерпением и таким ни с чем не вяжущимся волнением ждал новой встречи с девочкой, что не раз казался себе просто смешным. И вот она стояла передо мной, и я не обнаруживал в себе ни одного из тех чувств, которые она мне внушила. А кроме того, что было общего между моим явившимся мне на рассвете видением, между той приятельницей диких зверей и этой примерной девочкой, которую Буллит держал сейчас за руку?
Патриция была одета в темно-синее полотняное платьице, спускающееся чуть ниже колен, накрахмаленное, украшенное белым кружевным воротничком и белыми манжетами. И носочки у нее тоже были белые. И маленькие лаковые туфельки. Под стать этому наряду были и поведение Патриции, скромное и сдержанное, и длинная шея, идеально прямая и благоразумная в обрамляющем ее воротничке, и челка подстриженных под горшок волос, ровненько лежащая над опущенными вниз глазами. Она сделала мне легкий реверанс, поцеловала мать и села на предназначенный ей стул. По-настоящему я узнал только ее руки, когда она положила их на скатерть, – загорелые, покрытые царапинами, с неровно обломанными ногтями и с голубым, очевидно невыводимым, ободком.
Патриция окинула взглядом пирожные и расставленные на столе вазочки с вареньем и сказала удовлетворенно, серьезным тоном:
– Вот это настоящий чай у нас сегодня.
Она сама налила себе чаю, взяла кекс и апельсинового мармелада. Манеры ее были безупречны, но глаза она упорно держала опущенными вниз.
– Ну вот, наконец вы видите нашу барышню и теперь сможете описать ее Лиз, – сказала мне Сибилла.
Чувствовалось, что она гордится своей дочерью и понемногу обретает душевное равновесие. Она весело сказала Патриции:
– Ты знаешь, наш гость – друг Лиз Дарбуа.
Патриция ничего не ответила.
– Ты помнишь, я тебе часто рассказывала о Лиз, правда же? – спросила Сибилла.
– Да, мама, помню, – ответила Патриция, не поднимая глаз.
Ее звонкий, чистый голос ничем не напоминал ее таинственную манеру разговаривать около водопоя. И в нем без труда различалось упрямое намерение не участвовать в беседе.
Однако Сибилле хотелось показать гостю, какая талантливая у нее дочь.
– Ну не будь же ты такой застенчивой, милая, – сказала она. – Расскажи что-нибудь про заповедник, про зверей. Ты же ведь так хорошо их знаешь, разве не так?
– Я не знаю ничего интересного, – ответила Патриция, стараясь держать как можно прямее шею и устремив взгляд в тарелку.
– Ну ты у меня и в самом деле дикарка! – воскликнула Сибилла, не справившись со своим раздражением, которое свидетельствовало, что нервы опять перестают ей подчиняться.
Она сказала с деланным смехом, обращаясь к Буллиту:
– Джон, надеюсь, у тебя-то память получше, чем у твоей дочери. Ты еще не дорассказал нам историю твоей знаменитой охоты в Серенгетти.
После чего произошла сцена столь же краткая, как и удивительная.
В тот момент, когда мать произносила последние слова, Патриция впервые с момента своего появления в комнате подняла глаза – очень резко – и пристально посмотрела на Буллита. Он словно ждал и боялся этого и сначала не осмеливался смотреть на дочь. Но воля Патриции, превратившая ее нежное и подвижное лицо в нечто жесткое, окаменелое, сломила сопротивление Буллита. Его взгляд встретился со взглядом ребенка. В его чертах отразилось чувство бессилия, вины, страдания, мольбы. Глаза Патриции не меняли своего выражения.
Истинный смысл этого безмолвного обмена взглядами стал понятен мне лишь позднее. Но для Сибиллы все сразу стало ясно. Губы ее побелели и ей никак не удавалось справиться с их дрожанием. Она спросила, причем от фразы к фразе тон ее повышался:
– Ну что же ты, Джон? И ты тоже онемел, как твоя дочь! Всегда заодно против меня! Ты даже ни слова ей не сказал, не упрекнул, что она приходит домой в такое время, когда я от страха уже места себе не нахожу.
– Я очень огорчена, мама, поверь мне, – тихо сказала Патриция. – Очень, очень огорчена. Но Кинг пришел сегодня намного позднее обычного. И во что бы то ни стало хотел меня проводить. Вы, наверное, слышали его.
– Разумеется, – сказал Буллит, – его узнать…
Сибилла не позволила ему продолжать.
– Довольно, довольно! – закричала она. – Я больше не хочу, я больше не могу жить в этом сумасшествии.
Она повернулась ко мне и, вся трясясь от беззвучного и беспричинного смеха, от смеха, который даже трудно было назвать смехом, закричала:
– Вы знаете, кто это такой, этот Кинг, которого моя дочь ждет до вечера и который потом ее провожает, Кинг, чей голос узнает ее отец? Вы знаете?
Сибилла перевела дыхание и закончила пронзительным, истерическим криком:
– Это лев! Да, лев! Хищник! Чудовище!
Она была на грани нервного срыва и, должно быть, поняла это. Стыд и отчаяние оттого, что ее видят в таком состоянии, смели с ее лица все, что не относилось к ним.
Патриция сидела словно застывшая в своем накрахмаленном платье, и загар у нее на щеках казался потускневшим.
– Иди к ней, – сказала она отцу. – Она сейчас нуждается в тебе.
Буллит повиновался. Девочка перевела взгляд на меня. В нем было невозможно что-либо прочитать. Я пошел к себе. Я был не в состоянии что-либо сделать для них.
– Ребенок льва… – говорили о Патриции работающие в заповеднике негры.
XIV
Бого, который ждал меня перед хижиной, вошел вслед за мной в помещение и спросил:
– В котором часу господин будет ужинать?
Его униформа, его голос, его лицо, его поза, необходимость отвечать ему – все в нем меня немыслимо раздражало.