Левая Политика, № 16 2011. От сект к партии
Шрифт:
P.S. Эта статья — не провокация, а призыв к дискуссии и совместным действиям. К действиям, которые люди будут делать действительно совместно. И здесь не должно быть места высокомерию, снобизму и брезгливости. Есть люди, которые хотят выразить свой протест, люди, которые недовольны существующим порядком вещей, если исключить их из процесса борьбы и сопротивления потому, что они недостаточно или чересчур левые, — это будет равносильно воспроизведению логики существующего порядка, где мы исключены отовсюду.
Стокгольмский синдром левого движения
Кирилл Мартынов
Ни один разговор о политике в современной России не обходится без упоминания государства. Мы склонны обвинять государство во всех наших бедах и одновременно требовать от него немедленного решения всех наших проблем. Подобные настроения широко распространены в обществе, они затрагивают практически все основные социальные группы (за исключением разве что немногочисленных предпринимателей, предпочитающих в целях самосохранения в основном действовать непублично). Социологические опросы демонстрируют, что отношение граждан России к государственной власти глубоко амбивалентно: государству не доверяют, его боятся, но одновременно на него возлагаются практически все надежды.
Возможно, самый яркий сюжет такого рода за последнее время — это стремительный визит премьер-министра Путина в Пикалево, где местные заводы встали из-за нерадивости частных собственников, оставив людей без зарплат. Путин в данном случае является архаическим олицетворением государства как вотчины государя. С ним жители моногорода связывали свои поиски правды, от него получили спасение. Принципиально здесь то, что никаких иных инструментов регулирования, решения социальных проблем в российском обществе сегодня просто нет. Последний тезис является, по сути, предметом общественного консенсуса и действует повсеместно. Лишь государство уполномочено решать проблемы — это утверждение, сформулированное, как правило, имплицитно, никого не смущает. На противоположном полюсе от Пикалево находится, например, майор Дымовский, методично записывающий свои обращения к главе государства, переходя в них от жалоб к угрозам.
Примеры такого политического инфантилизма, настойчивого желания спрятаться за мощную государственную спину можно приводить бесконечно. Наше общество не мыслит себя без государственных костылей, и это, на мой взгляд, является его — или точнее нашим — главным симптомом. Никто не желает брать на себя ответственность. Никто не хочет решать своих проблем. Никто не пытается осознать и сформулировать свои коллективные интересы и сообща отстаивать их, защищая, в том числе от посягательств вездесущей власти суверена. Следствием этого становится государственная монополия не только на узаконенное насилие, но и на выражение мнений в средствах массовой информации, контроль над ресурсами, перераспределение благ (и, в частности, на пресловутую национализацию убытков) и ограничение гражданских прав. Такое положение вещей, появление авторитарного политического режима, выглядит естественным в абсолютно пассивном обществе, где единственной мотивацией для возвышения голоса «простым человеком» является очередная жалоба властям. Наш диагноз предельно прост: речь идёт не просто о патернализме, но о патернализме систематическом и тотальном, который делает нас заложниками государства. Привыкнув к своему положению, мы развиваем в себе стокгольмский синдром, симпатию к террористам.
Такова печальная картина нынешней российской действительности. Эффективные действия государства при этом являются, скорее, пропагандистским механизмом, использующимся для консолидации общества, чем реальной практикой. Для успокоения масс день за днём воспроизводятся знакомые информационные паттерны: прилетит министр чрезвычайных ситуаций и прекратит катастрофу, взяв риск и ответственность на себя, выступит премьер-министр и наведёт порядок, президент создаст очередной нацпроект, который будет надёжно защищён от рейдеров. Однако в реальности государство слабо и беспомощно, раздираемо противоречиями внутри правящей элиты, а «вертикаль власти» существует и функционирует лишь тогда, когда это выгодно всем заинтересованным сторонам.
Вспомним, как совсем недавно президент Медведев был вынужден предлагать поправки в уголовно-процессуальный кодекс, согласно которым граждан, подозреваемых в мошенничестве, нельзя арестовывать. Зачем это потребовалось Медведеву? Ведь во всём мире мошенники, как правило, находятся во время следствия под арестом: ведь иначе они могут повлиять на ход расследования, используя свои «профессиональные» навыки и связи. Суть предложений Медведева сводилась к тому, что он пытался защитить предпринимателей от произвола со стороны российских правоохранительных органов, использующих уголовное судопроизводство для давления на неугодных и не желающих «делиться» бизнесменов. У президента не было для этого иного механизма кроме предложения законодательного запрета арестов. О каком сильном государстве мы можем говорить, когда верховная власть лишена возможности контролировать политику своих силовых ведомств? В России эффективная государственная политика существует лишь на гербовой бумаге, да ещё в зоне личных хозяйственных интересов тех или иных представителей власти.
Однако когда жители Пикалево становятся заложниками государства, это понятно и простительно. В конце концов, в России существует вековая традиция ожидания барина, который приедет и рассудит. Хуже, когда в той же логике начинают рассуждать и действовать левые интеллектуалы и активисты. Мой основной тезис заключается в том, что провалы актуальной левой политики в России носят не случайный и не тактический характер, но обусловлены систематическим идеологическим дефектом в мышлении, заставляющим левых постоянно апеллировать к государству, фиксируя его бездействие и вину за это бездействие, призывая активнее вмешиваться в нашу жизнь. Речь, конечно, не идёт об анархистах, которые, по крайней мере, в этом пункте сохраняют верность идеалам. Однако традиционные марксисты, чей опыт с неизбежностью обусловлен существованием советского государства, мыслят именно в этой логике. Пора, наконец, понять, что СССР больше нет и что вероятность его повторного появления на мировой политической карте близка к нулю.
Теоретически левые должны быть авангардом обществу, деятельными, свободными индивидами, объединёнными в мощные коллективы. Об этом нам говорит любая революционная теория от Маркса до Грамши. В актуальной российской действительности значительная часть левой политики строится по модели арьергардного боя вокруг вопроса о том, кто лучше защищает и соответствует интересам наиболее пассивной части общества. То есть ностальгически настроенных пенсионеров, рабочих, не способных самостоятельно создать себе профсоюзы, молодёжи, которая настаивает на своём образе «социального инвалида», нуждающегося в защите со стороны государства. Тактика левых остаётся чрезвычайно примитивной. По сути, речь о стандартной последовательности действий: мы обнаруживаем некий факт социальной несправедливости, распространяем информацию о нём, а затем возлагаем вину за него на государство (чаще всего государство охотно соглашается с такой постановкой вопроса, поскольку она даёт ему право на интервенцию) и умываем руки. Левые сделали своё дело, наступает ход власти. Единственной нашей задачей остаётся мониторинг действий или бездействия государства и постоянная критика вне зависимости от степени её конструктивности.
В качестве довольно острого примера можно привести ситуацию вокруг Единого государственного экзамена (ЕГЭ). Министерство образования, изучив зарубежный опыт, попыталось провести достаточно внятную реформу, позволившую, по крайней мере, в 2009 году сделать элитное высшее образование доступным для рядовых школьников из провинциальных российских городов. Разумеется, эта реформа имеет множество недостатков, как и большинство реальных действий в реальном мире. Конструктивная дискуссия могла бы строиться здесь вокруг того, как сделать ЕГЭ лучше. Вместо этого левые в России встали в позицию радикального отрицания любых действий правительства в сфере образования. По их мнению, нужно было оставить всё как есть, и это при том, что советская система инженерного образования, сформировавшаяся 50 лет назад для обслуживания советской же индустриальной экономики, безнадёжно устарела вне зависимости от общественного строя. Принципиальным тут является тот факт, что левые атаковали ЕГЭ без какого бы то ни было реального изучения проблемы, без социологических исследований, без анализа политических перспектив этой борьбы. Левые оказались на стороне ультрареакционного ректорского лобби, основная цель которого сводится к защите собственных финансовых и коррупционных интересов в сфере образования. На первом шаге левые зафиксировали врага — им стали государственные чиновники-реформаты. На втором шаге левые стали требовать от государства вмешаться и оставить всё, как было, законсервировать старые коррупционные схемы поступления в высшие учебные заведения, предполагая, что это решение является единственно возможным и достаточным.
Критика ЕГЭ остаётся глубоко патерналистской, поскольку: а) никто не пытался увидеть своей собственной индивидуальной и групповой ответственности за плачевной состояние российского образования; б) не было попыток реализации локальных общественных программ, способных привести к улучшению ситуации; и, наконец, в) критики ЕГЭ не видели необходимости ни в серьёзном анализе ситуации, ни в широкой общественной дискуссии по этому важнейшему вопросу. Думается, что ситуация с кампанией против ЕГЭ является типичной, так что участие левых в обсуждении других политических проблем строится по тому же сценарию.