Либеральные реформы при нелиберальном режиме

Уильямс Стивен

Отношение к закону, собственности и личным достижениям

Прежде чем завершить анализ прав собственности, следует обратить внимание на некоторые установки, широко распространенные среди русских крестьян. В обширном трактате о социологических аспектах деревенской жизни Миронов изображает столкновение крестьян с «официальным законом» как чисто негативное: приходилось выполнять государственные повинности – платить налоги и выкупные платежи, отдавать парней в армию и ходить на дорожные работы; крестьяне конфликтовали со всеми некрестьянами по поводу условий договоров, а время от времени подавали наверх петиции с просьбой о помощи [170] . Миронов предлагает довольно размытую концепцию «официального закона», противопоставляя ему регулирование на основе «обычного права», которым, по его словам, руководствовались при разрешении гражданских и уголовных дел, затрагивавших крестьян [171] . По-видимому, он имеет в виду закон, применявшийся в местных крестьянских судах (в волостных судах), о которых речь будет ниже.

170

Mironov, Social History of Imperial Russia, 104 [См. Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи. Т. 1.].

171

Ibid., 304–305. Там же.

С. 439.

Миронов приводит русские пословицы и поговорки, в которых закон неизменно изображен в отрицательном свете: «Где закон, там и обида», «Где суд, там и неправда», «Не будь закона, не стало бы и греха» [172] . Такое отношение – если считать, что оно было преобладающим, – представляется естественной реакцией со стороны людей, которые как класс не только были исключены из процесса формирования закона, но и имели дело с законом только при столкновении с чужаками – с помещиками и чиновниками, обладавшими правом творить и применять закон безо всякой оглядки на крестьян. Энгельгардт, помещик с литературными способностями, опубликовавший письма о деревенской жизни в пореформенной России, приводит слова крестьянина, недовольного уголовным законодательством: «Что это за закон? Кто его писал? Это все господа писали» [173] . Крайняя скованность ресурсов, обусловленная (наряду с другими факторами) системой собственности на надельную землю, означала, что у русского крестьянина было куда меньше возможностей, чем, скажем, у американского или европейского фермера в том же XIX в., даже помыслить об обращении к закону для разрешения споров о собственности с юридически равными лицами в таких, скажем, ситуациях, как оспаривание договоров, дарственных, права прохода, создания помех и причинения ущерба.

172

Ibid., 305. Там же. С. 439–440.

173

См., например, Aleksandr Nikolaevich Engelhardt and Cathy A. Frierson, Aleksandr Nikolaevich Engelhardt’s Letters from the Country, 1872–1887 (1993), 63. [Энгельгард А. Н. Из деревни. 12 писем. 1872–1887. СПб., 1999.]

Судя по тому, что писалось об отношении крестьян к воровству и обману, у них не было идеи права, отделенного от социального статуса сторон. Крестьяне проводили различие между обманом чиновника или помещика (это хорошо) и надувательством соседа или родственника (это плохо) [174] и не считали за воровство рубку деревьев в помещичьем или казенном лесу, потому что дерево никто не сажал, оно само выросло [175] . В этом много общего с поведением получивших свободу американских негров, которые воспринимали воровство как способ получения возмещения за украденные у них свободу и труд [176] и готовы были восхищаться «подвигами» таких же, как они, осужденных за преступления против жизни или собственности белых (и только белых) [177] . Но отношение крестьян может иметь и другое объяснение. Согласно Энгельгардту, крестьяне могли понимать, что нанести ущерб помещику – дело почти столь же нехорошее, как навредить крестьянину, но при этом они также исходили из того, что с дворянами иметь дело безопаснее, потому что «помещик» действует «по простоте, то есть по глупости, а не как крестьянин» [178] . Крестьяне основывали свои суждения о ком-либо, исходя не только из оценки социального положения человека, но и в зависимости от покровительственных и личных связей с ним [179] , что было неизбежно в системе, отличавшейся слабостью прав собственности и ограниченностью рыночных возможностей.

174

Ibid., 305. Ср.: James C. Scott, The Moral Economy of the Peasant (1976), with Samuel L. Popkin, The Rational Peasant (1979).

175

Hoch, Serfdom and Social Control in Russia, 166.

176

Leon F. Litwack, Been in the Storm So Long: The Aftermath of Slavery (1979), 142–143.

177

Leon F. Litwack, Trouble in Mind: Black Southerners in the Age of Jim Crow (1998), 446.

178

Engelhardt & Frierson, 60, 224. [Энгельгард А. Н. Из деревни. 12 писем. 1872–1887. СПб., 1999.]

179

Burds, 101.

В крестьянской жизни было много враждебности, причем не только в отношении помещиков. Мы уже отмечали чрезмерность власти старших по возрасту, но это лишь один аспект противоречий, раздиравших крестьянский мир. Хох отмечает, что в большинстве случаев на воровстве, даже если пострадавшим был помещик, ловили только потому, что один крестьянин доносил на другого. Имеющиеся свидетельства подтверждают это объяснение. Хох заключает, исходя из данных о развитии доносительства, что «трудно представить, чтобы там не преобладала атмосфера враждебности, недоброжелательства и мстительности» [180] .

180

Hoch, Serfdom and Social Control in Russia, 168.

К тому времени, когда Столыпин стал премьер-министром, ситуация уже во многом изменилась под влиянием как самого освобождения от крепостной зависимости, так и судебных реформ Александра II. В 1864 г. он создал крестьянские суды на уровне волости, самой мелкой территориально-административной единицы. Этим судам было поручено рассматривать маловажные гражданские и уголовные дела, вытекающие из крестьянского быта. Суд состоял из трех избираемых судей, один из которых уездным съездом назначался председателем и судил на основе местных обычаев, если это допускалось государственными законами [181] . В 1889 г. эти суды были сделаны судами первой инстанции по всем делам с участием сельских жителей, исключая дворян, а судьям начали платить жалование [182] . Крестьяне избирали судей из числа домохозяев. Выборы проходили под надзором земского начальника, который во всех случаях назначался не из крестьян. В большинстве случаев земские начальники не вмешивались в решения крестьянского суда [183] .

181

Jane Burbank, “Legal Culture, Citizenship, and Peasant Jurisprudence: Perspectives from the Early Twentieth Century,” in Reforming Justice in Russia, 1864–1994: Power, Culture, and the Limits of Legal Order, ed. Peter Solomon, Jr. (1997), 85–86. См. также: Burbank, Russian Peasants Go to Court.

182

Burbank, “Legal Culture,” 89, 91.

183

Burbank, Russian Peasants Go to Court, 167–173.

Решения

волостных судов сохранялись в архивах и в принципе могли бы служить основой для развития системы прецедентного права. Но трудно представить, чтобы лишенные профессиональной юридической помощи крестьяне нашли время для архивных изысканий и анализа прошлых дел, без чего невозможно прийти к последовательной и непротиворечивой судебной политике. Поэтому когда Миронов пишет об отношении крестьян к «обычному праву», он имеет в виду не англо-американское общее право, в котором идея прецедента предполагает стремление соблюдать связность и логичность при вынесении приговоров, но просто тот факт, что судьи руководствовались неким общим пониманием ситуации.

Более того, решения волостных судов могли быть обжалованы в «областном [уездном] съезде», составленном из земских начальников нескольких волостей (но, очевидно, с участием мировых судей), а потом в губернской судебной палате [184] . На этих чиновников – в большинстве своем не имевших юридического образования – была возложена обязанность каким-то образом интегрировать крестьянское обычное право в систему государственных законов, но при этом не существовало четких и последовательных правил о том, в каких случаях нужно следовать нормам государственного права, и даже не было надежных способов установить содержание крестьянского обычного права [185] . Все участники неизбежно должны были быть сбиты с толку.

184

Gareth Popkins, “Peasant Experiences of the Late Tsarist State: District Congresses of Land Captains, Provincial Boards and the Legal Appeal Process,” Slavonic and East European Review 78, no. 1 (January 2000): 100. См. также George L. Yaney, Systematization of Russian Government (1973), 326–328.

185

Corinne Gaudin, “Peasant Understanding of Justice in Appeals of Volost Court Verdicts, 1889–1917” (рукопись, датированная ноябрем 2003 г.). См. также: George L. Yanye, “The Concept of he Stolypin Land Reform,” Slavic Review 23 (1964): 275, 279–280; Gareth Popkins, “Code versus Custom: Norms and Tactics in Peasant Volost Court Appeals, 1889–1917,” Russian Review 59 (2000): 408–424.

На самом деле волостные суды проделывали огромную работу. В 1905 г. только в одной Московской губернии, например, они рассмотрели более 25 000 гражданских дел (для сравнения – почти 22 000 уголовных дел в волостных судах и почти 80 000 всех видов дел во всех судах Московской губернии). Ученый, основательно пропахавший архивы волостных судов, обнаружил, что многие дела были связаны с землевладением и землепользованием, т. е. представляли собой иски о возмещении за «нарушение права на землю», за «нарушение права на наследование земли», за причинение различного рода вреда (сброшен мусор на чужой земле, посажены деревья там, где их нельзя было сажать, вытоптаны посевы, сожжены чужие дрова и т. п.) [186] . Крестьяне явно демонстрировали готовность решать многие конфликты через суд, по крайней мере если говорить об истцах, но и проигравшие покорно подчинялись решению суда [187] .

186

Burbank, “Legal Culture,” 96–97. См. также: Burbank, Russian Peasants Go to Court, 86–87, 97—109, 230–232. Бербанк отмечает предметы исков (ibid., 86–87), и из ее выборки следует, что значительная доля исков – пожалуй, существенно больше половины – имеет отношение либо к земле, либо к имуществу, напрямую связанному с землей, такому как сено, конюшни, сараи и ограды.

187

Burbank, Russian Peasants Go to Court, 253, 268.

Хотя волостным судам явно недоставало последовательности в толковании правовых норм, они давали крестьянам прекрасную возможность познакомиться со многими характерными чертами верховенства права: с процессом вынесения решений беспристрастным арбитром и с последующими формальными процедурами, цель которых – дать обеим сторонам шанс на справедливое решение. И исследование ряда очевидных категорий дел, в которых могла быть проявлена дискриминация (мужчины против женщин, члены общины против чужаков, грамотные против неграмотных), показало, что такого рода вещи не оказывали заметного влияния на исход рассмотрения в суде [188] . Если число истцов, решивших обратиться в суд, – это одностороннее свидетельство, то согласие проигравшей стороны с решением суда говорит о том, что они принимали закон, который вершили волостные суды. Есть сообщения, что даже после реформ 1889 г. судьи волостных судов иногда брали взятки деньгами, водкой и продуктами, что они не всегда воздерживались от ведения дел, по которым проходили их родственники, и можно только гадать о том, сколь распространенными были эти явления, бросавшие тень на правосудие [189] .

188

Ibid., 193, 255.

189

Cathy A. Frierson, “I Must Always Answer to the Law…: Rules and Responses in the Reformed Volost Court,” Slavonic and East European Review 75, no. 2 (April 1997): 308, 322–325.

В общем, налицо были свидетельства марша, или по крайней мере движения, к воспитанию здорового правового сознания. Но поскольку даже в 1905 г. подавляющая часть крестьянских земель представляла собой общинные наделы, едва ли этому процессу удалось сильно разрушить склад ума, неизбежно сопутствовавший системе без четко очерченных прав частной собственности.

Из всего этого не следует, что недоверие крестьян к закону было результатом исключительно системы собственности, созданной для надельной земли. Серьезным уроком для крестьян было беззаконие, творившееся правительством России. До 1848 г. крестьянин имел возможность, по меньшей мере на практике, купить себе землю на имя своего помещика, хотя система эта явно создавала условия для взаимного непонимания и обоюдных претензий. В 1848 г. новый закон разрешил крепостным покупать землю на свое имя, но при этом признавал их притязания на земли, купленные на имя помещика, только если помещик добровольно подтверждал их обоснованность. Но поскольку закон не был широко опубликован, крепостные продолжали действовать старым методом, и лишь немногие попытались переписать прежде купленную землю на себя. Наконец, в 1861 г. в законе об отмене крепостной зависимости государство установило ограничения на признание старых приобретений, отказавшись признавать право собственности на землю, купленную более чем за десять лет до публикации закона, а многие приобретения были сделаны задолго до этого срока [190] . Учитывая эту легкомысленную готовность государства задним числом разрушать собственность, русские крестьяне имели все основания не доверять закону и без причудливых особенностей общинного землевладения.

190

Gerschenkron, «Agrarian Policies,” 155–157; Gorshkov, 650–651 (обсуждение закона от 1848 г.). Cм. также: Robert Conquest, We and They (1980), 63 (отмечает незащищенность прав собственности на всех этажах русского общества, что лишало дельцов возможности полагаться на будущее и заставляло стремиться к «немедленной выгоде», ради чего они готовы были и на обман).