Лица века

Кожемяко Виктор Стефанович

Рациональная художественная идея вряд ли может нас покорить, хотя имеет право на существование и литература оголенных формул.

Вместе с тем хочу добавить, что в последнее время появились два прекрасных романа, связанных с чеченскими и афганскими событиями – это «Чеченский блюз» Александра Проханова и «Тихая застава» Валерия Поволяева, книги писателей, которых обожгли недавние войны.

В. К. И вот серьезнейшая проблема: экономическая и научная. Вспоминается, что вы ведь до «перестройки» занимались проблемой поворота рек и, как известно, вместе со своими коллегами защитили нашу землю от чудовищной авантюры…

Ю. Б. Да, это вопрос вопросов, вы правы. Несколько лет назад по телевидению

я услышал выступление одного известного академика, решительно утверждавшего, что загрязнение рек, озер, морей, океанов, отравление атмосферы химическими отходами не могут существенно изменить экономический баланс, не могут нарушить естественное течение жизни на земле, а в прессе он, академик, замечает преувеличенные страхи и паникерство малодушных. Он утверждал также, что земных сокровищ хватит нам, нашим внукам и правнукам, вследствие этого надо быть оптимистом, не проливать слезы, а сверхинтенсивно брать у земли ее богатства – добывать, использовать и продавать, продавать, продавать. Не знаю, почему академика не осенила идея продать Байкал с его кристально чистой пресной водой, которой осталось в мире всего 25 процентов. Японцы ведь не расстаются с мыслью о бесценном богатстве Байкала и некоторое время назад уже начинали переговоры о водопроводе «Байкал – Япония».

И тогда я подумал, что выступление этого ученого мужа напоминает тост невежды, обуянного тупым оптимизмом на пиру в момент смертельной болезни матери. У меня нет охоты спорить со жрецом науки, преисполненным неистребимой бодростью духа. Лишь хочется сказать: по меньшей мере преступно думать ученому, что возможности Земли – неисчерпаемый волшебный колодец. В конце концов каждый колодец исчерпаем, как, впрочем, исчерпаема и человеческая жизнь. И очень скоро может наступить день, когда мы поймем, что знали о надвигающейся смертельной опасности, но все же сами убыстряли гибель родного дома. Мы ничем не заменим ни озон, ни кислород, ни воду, не задержим таяние арктических льдов в «парниковом состоянии», не изменим человеческую структуру в смещенной среде обитания. Рецепты научно-фантастических романов здесь смехотворны.

В. К. Чем объясните растущую разобщенность людей в современном городе?

Ю. Б. Развился мегаполис, не похожий на город, скажем, начала или середины XIX столетия. Мы вступили в век неэстетической урбанизации. В современном городе вместе с людьми (его давними и традиционными хозяевами) поселились и новые господа улиц– машины. В крупных городах выхлопные газы заменили кислород. Огромные магистрали, шоссе, «кольца», перекрестки, гаражи, автомобильные стоянки, бензоколонки, станции обслуживания – поистине не оставили свободного жизненного пространства для давних городских хозяев. Прямоугольные башни, двадцатиэтажные бетонно-стеклянные уродливые коробки рядом с унылыми параллелепипедами кажутся порой марсианскими кладбищами. Жильцы многоквартирных домов молча подымаются и опускаются в лифтах, молча выходят из подъездов, в общем не зная друг друга, молча садятся в троллейбусы или в свои машины.

Дети встречаются на несколько часов в школе, где нет ни вольного места, ни времени пообщаться, как того требует возраст. Вокруг современных жилых домов исчезли «домашние» уютные дворики, спортивные площадки, которые в советские годы объединяли детей. Более того – дети разъединены на богатых и бедных, и это создает новые, «классовые» отношения, чего не было в советскую пору! Мое детство протекало в Замоскворечье, на глазах людей, и в своем маленьком дворе мы знали о каждом человеке абсолютно все. Между семьями были как бы родственные общения. В том невозвратном прошлом мне, пожалуй, трудновато представить холодную злобу или усмешку равнодушия на лице человека из одного с тобой дома.

Я все чаще думаю, что наступает время необоримой неприязни друг к другу и всех ко всем. Тогда горожане начнут еще больше уезжать, бежать

в деревни – к солнцу, к траве, к воздуху, к простору, к голубому и зеленому цвету, подальше от безучастных скопищ людей. И в России появятся, возможно, особые «чистые» поселения, ибо урбанизация, изуродованная вдобавок антинародными реформами, уже достигла того предела, когда уничтожается в человеке все живое.

В. К. «Если бы молодость знала, если бы старость могла»… Согласны вы с этим изречением?

Ю. Б. Да, конечно, молодости свойственна поразительная уверенность в себе. На заре жизни кажется, что нет неприступных бастионов, все крепости и препятствия преодолимы, что впереди сияют солнечные дали, что будущее принадлежит тебе, лучезарное и прекрасное, что все человечество дружески протягивает тебе руку, что несомненно будет изобретен вечный двигатель, созданы «Война и мир», «Братья Карамазовы», «Боярыня Морозова», «Четвертая симфония».

Вспоминаю годы послевоенные, возвращение из армии в Москву, когда у моего поколения было столько дерзости, столько отваги! Мы ничем не были похожи на ту молодежь, о которой писал Блок в дневниках 1915 года: «Молодежь самодовольная, аполитичная, с хамством и вульгарностью… Языка нет. Любви нет. Победы – не хотят, мира – тоже». Эти черты молодых людей давних лет странно перекликаются с чертами некоторой молодежи нынешних 90-х годов, растленной так называемыми демократическими реформами «всепозволенности».

Серьезное время раздумий, ревизия собственной совести и попытка твердого самоопределения приходят с неотвратимой требовательностью, если хотите, к сорока годам. Может быть, сейчас с нашими современниками это случится гораздо раньше. Хочу верить в это. Приходит сезон мучительных осмыслений, и человек начинает задавать себе вечные болезненные вопросы: кто я? И что означает все окружающее? Так ли я живу? И могу ли я изменить свою жизнь? А дальше что? Когда эти вопросы задаются самому себе, возникает неприятная реальность подведения итогов, где сожаление переплетается с угрызением совести и стыдом. Пожилые годы и старость – это продолжение раздумий, но тут уже утрачена надежда на возрождение и возвращение энергии молодости, где так много было потеряно возможностей.

Впрочем, в двадцать лет, к примеру, вряд ли можно с пронзительностью кратковременности красоты увидеть капельку росы на листьях в июньское утро, удивиться разной форме полевых цветов или вечерней тишине августа, или чистому блеску осеннего месяца в проселочной колее после дождя. Только в зрелом возрасте человек особенно осознает подробности мира и приходит к мысли, что он частица великой природы и вместе политизированная частица испорченного людьми общества, в котором рядом существуют красота и уродства, несправедливость, ложь, жестокость, зависть, ненависть, что все это будет на земле всегда, как добро и зло. У людей с воображением это вызывает особую боль. И все-таки, если человек находится в согласии с природой, то полноценная старость заключена в способности работать и мыслить реалистично.

Думаю, в преклонном возрасте нет высшего наслаждения, чем общаться с тем божественным богатством, что накоплено человечеством в мировой культуре. Вместе с тем старость – это осмысление перехода в иное состояние, подведение последних итогов или успокаивающая надежда на бессмертие в семи формах возрождения, о чем заманчиво говорится в восточной философии.

В. К. Ваш нашумевший в свое время роман «Игра» вызвал очень много серьезных мыслей и споров по поводу того, каким вы видите мир нравственных людей. В уста Крымову вы вложили фразу: «Подвижники и правдолюбцы устали, справедливцы притомились и надоели». Почему? На что же тогда можно надеяться? И в связи с этим тот же Крымов говорит: «В войну погиб цвет народа, а дети не стали лучше отцов». Простите, а среди детей, по-вашему, нет ни подвижников, ни правдоискателей, ни справедливцев?