Личности в истории. Россия
Шрифт:
Сегодня все по-другому, хотя судьба подкидывает иногда то путч, то октябрь 93-го. В обычной жизни все проще по форме: прогнешься или не прогнешься? Поступишь «благоразумно» или так, как говорит совесть, внутренний голос? Но по сути это все те же вечные вопросы.
Пилат свой счет оплатил и закрыл, встретился с тем, с кем так хотел поговорить, – с бродячим философом в голубом хитоне, и они пошли вместе по лунной дороге. Правда, для этого потребовалось 19 веков.
Но всегда ли так сурова бывает встреча с Воландом?
Есть герои в романе, о которых так не скажешь, – Иван Бездомный и Левий Матвей. Чем сходны эти два персонажа – один сборщик податей, другой поэт?
Иванушка – человек очень наивный, простой, невежественный, и в этом его счастье – он ничем не закрыт, он просто не успел нарастить панцирь. Наверное, поэтому до него
Потом из эпилога мы узнаем, что он стал историком, ему внушили, что он болел, но вылечился. Но это все уже не так важно: главное, что он отказался он не-своего, сделал шаг в сторону предназначения.
И точно так же изменилась жизнь Левия Матвея. Сборщик податей, он встретил за городом бродячего философа Иешуа, бросил деньги на дорогу и пошел за ним. Одна встреча, одно мгновение – и человек меняет свою судьбу. Легкой его жизнь не стала, но он нашел своего внутреннего человека.
И только Левий Матвей и Иван Бездомный называются в романе учениками. Ученик – это тот, кто учится, кого учитель-судьба чему-то может научить. А все остальные оказываются второгодниками: им все сказали, все показали, дали все возможности, а они все упустили, и им придется ждать следующего визита Воланда.
Михаил Булгаков на балконе в Нащокинском переулке. Апрель 1935 г.
Но разве нужно его ждать?
Мастер и Маргарита не стали дожидаться Воланда. Они изменили судьбу раньше, еще до этого принудительного знакомства с самими собой. Потому, наверное, их именами и назван роман, хотя «главных» героев в романе несколько – Воланд, Понтий Пилат, Иешуа, Иван Бездомный…
Жила Маргарита в своем готическом особнячке, имела все, чего могла бы пожелать женщина и тогда, и теперь, – молодого, красивого, доброго мужа, деньги, квартиру, туалеты и никаких бытовых забот. И что, она была счастлива? «Ни одной минуты!» В какой-то момент она поняла, что еще немного – и она просто умрет. Тогда она взяла желтые цветы, которые ненавидела, – как знак, как флаг, как крик, – и вышла из дома. И на углу Тверской и переулка встретила свою любовь. Ее жизнь изменилась очень круто, но она сама ее изменила. Она сама, без всякого Воланда, сделала шаг навстречу «настоящей, верной, вечной любви».
Мастер – историк, работал в каком-то музее, переводил с каких-то языков. Потом по облигации он выиграл 100 000 рублей. Как можно потратить такую сумму? По-разному. А он ушел из дома, снял подвальчик у застройщика и сел писать роман о Понтии Пилате. В советские времена – о Понтии Пилате! Зачем? Кому это было нужно? Это обещало славу? Вряд ли. Это обещало деньги? Он об этом не думал. Он писал, потому что не мог не писать. Это то, что в нем жило. Это было его настоящее. Его суть, его натура. Вещий голос, тревоживший его, – вспомните булгаковский дневник.
А что же Воланд? А Воланд просто воздал по заслугам, по справедливости. Каждый получил то, к чему стремился. Кто гнался за шальными деньгами – получил фантики, настоящую цену этих денег. Кто пренебрег ответственностью перед судьбой – получил предсказанную смерть. А кто шел за внутренним голосом, обрел счастье.
Как-то Илья Ильф сказал Булгакову: «Вы счастливый человек, без смуты внутри себя». Читаешь – и хочется закричать: «Это Булгаков-то – счастливый человек?» После всего, что ему пришлось пережить, после «убитых пьес», после вынужденной немоты и жизни на грани самоубийства?
Но перечитываешь «Мастера» и понимаешь: да, счастливый. Потому что не предал себя. Потому что обрел покой – внутренний покой. Потому что не переставал слышать «вещий голос» и следовал ему до конца.
Непослушный волшебник Шварц Александр Морозов
Как становятся сказочниками
С самого детства для Жени Шварца, как, впрочем, и для многих детей, все, что происходило по ту сторону книги, было живым, настоящим и заставляло трепетать его юное и доброе сердце. В Майкопе, куда он совсем маленьким переехал вместе с родителями, книги стали его первыми друзьями.
«Книги эти были сказки в издании Ступина, – вспоминал он потом. – Сильное впечатление произвели обручи, которыми сковал свою грудь верный слуга принца, превращенного в лягушку, боясь, что иначе сердце разорвется с горя… В то же время обнаружился мой ужас перед историями с плохим концом. Помню, как я отказался решительно дослушать сказку о Дюймовочке. Пользуясь этой слабостью моей, мама стала из меня… веревки вить. Она терроризировала меня плохими концами. Если я, к примеру, отказывался есть котлету, мама начинала рассказывать сказку, все герои которой попадали в безвыходное положение. „Доедай, а то все утонут“. И я доедал».
В те годы он читал роман Виктора Гюго «Отверженные», «читал не отрываясь, доходя до одури, до тумана в голове». Больше других героев ему нравились Жан Вальжан и Гаврош. Храбрый мальчик, отважно собиравший патронташи с убитых солдат, приводил в восхищение. Все было так живо, полно приключений и легкости, пока выстрел не оборвал жизнь Гавроша.
Евгений Львович Шварц
«Я пережил это как настоящее несчастье. „Дурак, дурак“, – ругался я. К кому это относилось? Ко всем. Ко мне – за то, что я ошибся, считая, что Гаврош доживет до конца книги. К солдату, который застрелил его. К Гюго, который был так безжалостен, что не спас мальчика. С тех пор я перечитывал книгу множество раз, но всегда пропуская сцену убийства Гавроша».
Когда маленького Женю однажды спросили, кем он хочет быть, когда вырастет, тот чуть слышно прошептал: «Романистом», – и сильно смутился. Родители посмеялись, и, когда он повзрослел, отправили учиться в Москву, овладевать более перспективной профессией юриста. В том, что юрист со временем превратился в сказочника, на самом деле нет ничего необычного. Подобную «карьеру» сделали и Шарль Перро, и братья Гримм, и Эрнст Теодор Амадей Гофман.
Шварц долго считал себя несостоявшимся писателем. Он начал в 20-е годы со стихов, потом писал сказки и рассказы для детей, работал в газете, сотрудничал в журналах «Еж» и «Чиж» и в Детском отделе Госиздата, много писал для тюзовской сцены. Все выходившее из-под его пера было талантливо, сверкало особым шварцевским юмором. Но при этом многие считали, что Евгений Львович принадлежит к числу тех писателей, которые рассказывают лучше, чем пишут. Друзья вспоминали, что он много лет «искал свой слог». Даже когда судьба связала его с Ленинградским театром комедии, для которого Шварц написал лучшие свои пьесы: «Тень», «Дракон», «Обыкновенное чудо», сам творческий процесс больше напоминал драму. Рассказывают, что Николай Акимов, руководивший тогда театром, иногда запирал Шварца в комнате, чтобы тот, от рождения немного ленивый и неторопливый, садился и писал новые пьесы. «Шварц – явление исключительное и драгоценное, – вспоминал Акимов. – Это я заключил рано и тогда же понял, что иметь с ним дело трудно из-за его неорганизованности – он не признавал плана и не умел его сочинить. План рождался по мере писания диалога, и тогда же возникали непредусмотренные логикой ходы и даже персонажи».Не всем нравятся сказки
Тот, кто возьмется утверждать, что совсем не знаком с творчеством Евгения Шварца, заведомо покривит душой. «Золушка», «Снежная королева», «Дон Кихот», «Обыкновенное чудо» – эти фильмы смотрит и любит уже не одно поколение зрителей. И что любопытно, за какую пьесу или киносценарий ни брался бы Шварц, итог всегда был один – сказка. Но какие странные эти сказки…
С одной стороны, такие сказки могли появиться в любое время и в любой стране – в их основе лежат вечные сюжеты (больше всего Шварц любил переделывать Андерсена). А с другой – в каждой сказке ясно слышен пульс времени, сквозь волшебство сказочного повествования то и дело прорываются реалии ХХ века. А реалии эти были совсем не сказочные: жесткая цензура, травля писателей, сталинские репрессии, война, эвакуация. Один за другим исчезали друзья: в 37-м расстреляли Заболоцкого, в 38-м в лагерях оказался Олейников, в 42-м в отделении тюремной психиатрии от голодного истощения умер Хармс… Непросто приходилось и самому Шварцу: пьесы «Тень» (1940) и «Дракон» (1943) сняли с репертуара сразу после премьер, многие другие при его жизни даже и не ставили. Лишь в 1954 году, после смерти Сталина, Ольга Берггольц вступилась за сказочника, но к тому времени жить Шварцу оставалось всего четыре года.