Личный демон. Книга 2
Шрифт:
Так что налей себе еще кофе и намажь тостик джемом.
Катерина наклоняет кофейник над чашкой, кивком спрашивает Денницу: будешь? Дьявол отмахивается: нет, спасибо. Или даже без «спасибо». Люцифер болеет за своих. Он искренне увлечен схваткой, вернее, избиением неуклюжего, но упорного чужака ловким, быстрым, словно змея, Белиалом. Руки аколита действуют с такой скоростью, тело с такой легкостью уходит из-под удара, а ноги переступают в грязи с такой грацией, что весь он кажется чудовищем, зловещей тварью, несмотря на человеческий облик. Аколит неизменно протягивает руку, помогая противнику встать, не наносит ему серьезных ран — царапины, которыми сплошь покрыты бока, плечи и бицепсы Анджея, кровоточат и наверняка болят, но там и зашивать-то нечего. Залепить пластырем и через пару дней все пройдет. Зудеть, правда, будет зверски.
Катя мстительно представляет себе свидание Андрея с его дамой: леди будет жеманничать, стараясь преподнести себя как драгоценный приз, а он — прилагать титанические усилия, чтобы не чесаться. И капец всей романтической атмосфере. Катерина пакостно хихикает и неловко оглядывается на Тайгерма. Тот искоса посматривает на свою Саграду и усмехается сыто, будто кот, укравший у хозяев сочный, толстый стейк.
Пута дель Дьябло знает: Мореходу нравится дьяволица, вытесняющая из Катерины то, за что ее хвалили в детстве, за что высмеивали в юности и за что презирали в зрелости — всё это девичье, нежное, наивное. Дьявольское начало, растущее внутри Кати — и в теле, и в душе — не желает уживаться с прежней Катериной. Оно требует много места, офигеть, сколько места оно требует. Оккупирует, разрушает, разламывает на мелкие кусочки. Но даже рассыпаясь в прах, становясь счастливым крошевом, Катя будет думать: оно того стоило. Стоило.
— А я люблю вас любыми, — небрежно признается Денница.
— Нас? — поднимает бровь Катерина.
— Людей, — поясняет Люцифер.
— Да знаю. «Дьявол любит человека таким, какой он есть, а бог — таким, каким он должен быть», — машет рукой Катя. — Мы только того и хотим, чтоб нас любили черненькими, ты исполняешь наши желания. Мы грешники, ты — потатчик. И когда приходится расплачиваться за твою доброту, ты забираешь нас целиком.
— А бог? Разве он не забирает вас целиком?
Князь ада больше не следит за поединком. Следить, впрочем, больше не за чем. Анджей выдохся и уже не пытается атаковать, он просто стоит, отражая удары, стоит из последних сил на клочке земли, окропленной его кровью, и глаза его заволакивает белесая пелена, точно у запаленной лошади.
— А ему можно, — парирует Катерина. — Он нас создал.
— Но сначала он создал динозавров, — бормочет Денница. — Дорогая, не пора ли тебе бросить салфетку твоему рыцарю? Салфетка, конечно, не мерси де дам, [61] но иначе этот упрямец не сдастся и Велиар его заездит.
61
Если во время боя дамы замечали, что один из участников турнира ослабел, они поручали почетному судье вступиться за него. Тот указывал на рыцаря украшением своего копья (как правило, это был чепец, врученный дамой до турнира), и никто больше не трогал этого рыцаря. Поэтому чепец назывался дамской милостью (la Mercy des Dames) и нередко спасал участнику турнира жизнь — прим. авт.
— Почему бы тебе не отпустить бедного Дрюню? — вытерев руки и швыряя испачканную джемом салфетку в Агриэля, со злостью замечает Катя. — Не взять под белы ручки и не вывести за ворота?
— Да разве ж я смею? — вопросом на вопрос отвечает Люцифер. — Он хочет быть здесь. И ты хочешь, чтобы он был здесь и видел, какой ты стала. А я — я потакаю вам обоим.
Катерина не слушает. Она со смешанным чувством восторга и отвращения наблюдает, как мерзавец Велиар, вслепую протянув руку, ловит скомканную тряпку и с неподражаемым, издевательским благоговением подносит к губам. Словно величайшую святыню. Словно брошенные фанаткой трусики. Словно… салфетку. А оставленный им в покое Анджей втыкает клеймор в землю и тяжко опускается на колени, повиснув на гарде, будто на кресте. Надгробном кресте.
Сразу несколько человек — хотя кто его знает, люди они или нечто другое — срываются с места, Андрея подхватывают и почти уносят с ристалища. Его ноги волочатся по грязи, оставляя борозды, голова болтается, точно у мертвецки пьяного. Но под самым балконом рыцарь запрокидывает лицо и хрипит — так громко, как только может:
— Ведьма! Все равно заберу тебя… за-бе-ру…
И Катерина, растянув губы в совершенно блядской улыбке, посылает своему паладину пылкий воздушный поцелуй.
Глава 7
Паладин ведьмы
Мертвый, нищий, оставленный пиратами и торговцами остров, с разваленными десятилетия назад фортами де ля Рош и Орегон, конечно, не то что былая флибустьерская столица. Непонятно, почему Сесил приволок ее сюда, в глушь, когда совсем рядом — Эспаньола с незабвенным, соленым, солонее слез и моря, Лаго-Энрикильо. Где-то в окрестностях озера давно истлел на криво сколоченной виселице труп Индейского Ублюдка. И где-то на морском дне обрастает сейчас ракушками скелет Испанского Быка. Двое разбойников, чьи грехи не отмолить и за десять жизней, начало и конец пиратской карьеры Кэт. Бывшая пиратка вспоминает их, стоя у окна точно такого же дома, как тот, куда ее привела Абойо. Только вот цветущей бальсы под окном нет, и это очень досадно.
Саграде скучно. Милорд ушел ранним утром, как всегда не сказав, куда. Внезапно вскочил, сбрасывая сон, будто мятую простыню, вслепую, не разлепляя век, надел чулки, пошарил по креслам в поисках штанов, не нашел и выбежал из спальни в одной развевающейся рубашке, похожий в розовом зареве рассвета на залитое кровью привидение. Кэт проводила его плывущим взглядом и со вздохом зарылась носом в подушки. Ей нравилось валяться в постели долго, долго. Белье в спальне графа Солсбери меняли каждую неделю. И пахло оно сладко и крепко — пачулями. Леди Кэти, как звала Пута дель Дьябло прислуга, сама готовила маленькие холщовые саше и раскладывала по шкафам. Тяжелый, въедливый аромат помогал пережить слабость и тошноту, угнездившиеся внутри — и казалось, что уже навсегда.
Живот у Кэт округлый, тяжелый и твердый, словно полный мех с водой. С соленой водой. Саграда чувствует, как она перекатывается в чреве, ходит волнами и рябью от движений маленькой Эби. Но отчего-то не хочется думать ни о воде, ни о море. Гораздо приятнее стоять, подставив лицо солнцу, и представлять себя круглым, пузатым парусом. Парусом, поймавшим ветер. Жаль, что тянущая вниз утроба не позволяет фантазии разгуляться. Кэт, покряхтывая и цепляясь за мебель, пересекает комнату, где жарко, очень жарко и светло. Окно за спиной светится темной морской бирюзой и начищенным облачным серебром. Саграда помнит каждый барашек на воде и на небе: Эби, чертово отродье, научила ее смотреть не только глазами и видеть не только настоящее.
Бывшая пиратка знает: через несколько минут вернется с базара служанка — простушка, похожая на овцу и на попугая одновременно. Будет щебетать, выкладывая на стол покупки, заставит хозяйку попробовать незнакомое лакомство, а когда Кэт задохнется, багровея, схватит со стола кувшин с козьим молоком и протянет бедной леди. Пока леди будет пить, неприлично хлюпая и заливая белыми струйками потертый шлафрок, со смехом доест огненно-острую снедь. Потом приберется в доме, выплеснет грязную воду с крыльца, лениво почешет зад, топорщащий заплатанные юбки, сядет на ступеньку и задремлет, приткнувшись к перилам, кроткий агнец божий. Саграда при виде низко склоненной головы на тонкой шейке привычно скажет: тихо, Китти. Лежать, не трогать. Свои.