Личный тренер

Елегон Веся

– Тогда я пойду. – Обогнув раздраженного иноземца, я, набирая скорость, устремилась к выходу.

…За что мне это?

Нервно прикусив губу, я вылетела на улицу.

…Мерзко. Очень мерзко.

Ненавижу это место. Больница, в которой сохранение твоей жизни стоит весьма определенных денег. Но здесь же за такую же определенную кем-то цену ты можешь добровольно расстаться с этой жизнью. Здесь с легкой руки главврача принимают кровь на розовый сахар. Именно здесь моя мама посадила свое сердце и здесь же теперь его лечит. А этот мерзкий доктор

Уанпп еще смеет недвусмысленно приставать ко мне каждый раз, когда я попадаю в его поле зрения. Словно я уже его вещь. И ведь не пошлешь его в открытую – страшно потом будет водить сюда детей в случае необходимости. Ящероподы крайне злопамятны и изобретательны в способах мести.

…Ладно. Прорвемся.

Я вдохнула сырой воздух, втянув носом несколько мелких дождевых капель. В горле запершило. Только бы не простыть. Рванув с места, я пролетела два перекрестка и остановилась, лишь попав внутрь невысокого здания, которое значилось складом межгалактической гуманитарной помощи, а по факту было обычным магазином с приятно низкими ценами. Короче, то, что должны были раздавать даром нуждающимся, здесь продавалось. Но жаловаться не было смысла. Не услышат.

– Три пакета гречки, – заученно попросила я.

– Что-нибудь еще? – скрипя, вопросил дрон, проезжая мимо полок с мешками различных злаковых.

– Нет. Только это, – доставая деньги, ответила я.

– Двадцать пять, – огласил итог металлический продавец и засверкал на меня лампочками, пробивая чек.

Отдала деньги. Забрала пакеты с крупой и, повернувшись, направилась к выходу.

– Спасибо за покупку. Приходите к нам еще. Союз думает о вас, – протрещал мне вслед дрон.

Союза давно нет. А вот он все еще функционирует и не знает, что Союза больше нет.

Когда я устало прислонилась к родной двери своей квартиры, на мне сухой нитки не было, и руки тряслись, возможно, от мешков с гречкой, но почему-то настойчиво припоминалась та черная сумка кентанца.

Я приложила палец мелко подрагивающей руки к замку. Секунда. Послышался приглушенный щелчок открывающегося замка. Я ногой распахнула дверь, внося сумки и свое измотанное тело.

Прямо через маленький коридор на такой же крохотной кухне за столом сидела мама и удивленно смотрела на меня сквозь огромную толстую лупу громоздкого микроскопа, держащегося на широкой резинке, обмотанной вокруг головы. Перед мамой на столе были в диком беспорядке раскиданы детали разобранного коннектора.

– Мама, ты опять?! – не удержавшись от стона, произнесла я.

Родительница сняла с лица механизм, заменяющий ей посаженное зрение, и выдохнула:

– Матильда, я совсем не долго.

Я поморщилась. Мое полное имя шло в обиход, когда других доводов уже не оставалось. А с мамой на тему ее хобби мы спорили слишком давно и, как видно, безрезультатно. Камэла любила возиться с техникой, это была ее страсть, но ухудшающееся с возрастом зрение садилось еще больше от постоянного напряжения и часов, проведенных над мелкими деталями.

– Мама, мы же с тобой договорились, что ты больше не будешь брать работу на дом.

– Я в последний раз. И мне сразу заплатили. По три доуна за коннектор.

Родительница протянула мне свернутые в трубочку по старой ее привычке бумажки. Я поморщилась. Глаза защипало.

– Возьми, – вглядываясь в мои помутневшие глаза, настаивала мама. – Мы много куда должны. Не будут лишними.

– Мам, – начала я, но голос сорвался. Помолчала и попробовала снова. – Мам, я нашла новую работу. Платят триста доунов в день.

Камэла опустилась обратно на стул и прижала руку к груди. На лице отразилась целая гамма эмоций, от удивления до вязкого страха.

– Что же это за работа такая? – тихо поинтересовалась мама.

– Ничего криминального. Правда, – вглядываясь в карие глаза матери, заверила я. – Я должна помогать мужчине…

– Мужчине… – прошептала мама.

– Да, ну дослушай. Он инвалид. То есть временно не может ходить… То есть может… Но с великим трудом. Я должна сопровождать его на стадион. Сумку носить, ну и по мелочи…

– И за это – триста доунов? – не веря, прищурившись, спросила чуткая до вранья женщина.

– Мам, он богатый. Живет в угловой высотке. Ему эти триста доунов – ничто, – стараясь не отводить глаз, уверенно отрапортовала я, умолчав о переодеваниях.

Мама промолчала, но все так же недоверчиво смотрела на меня.

– Так что не надо больше этих коннекторов, – указав рукой на гору деталей, попросила я.

– И надолго эта твоя новая работа? – спросила мама. А я… Хотела бы я сама знать ответ на этот вопрос.

– Не знаю, – честно, скривившись, ответила я.

– Ладно. Переодевайся и садись. Сейчас чаем напою. А график какой? – пустилась в расспросы мама, одним уверенным движением смахнув детали со стола в картонную коробку.

– В шесть утра и вечера. Каждый день. По три часа, – прокричала я из комнаты, натягивая сухую футболку и просторные домашние шаровары. Прошаркав тапочками по и без того истертому полу, я опустилась на табурет.

Камэла поставила передо мной бокал и насыпала туда ложку заварки. Я принялась разглядывать узор, сложенный из упавших пока еще сухих чаинок.

– Ну, а с остальной работой что будешь делать?

– Кинотеатр закрылся на реконструкцию. Просили больше не приходить. А с Санти я поговорю. Может, удастся взять отпуск.

Мама подошла к столу с исходящим паром чайником и налила в бокал дымящийся кипяток. Чаинки взвились и снова улеглись на дно. Перед моим носом на столе появилась тарелка с недоеденными вчера блинами.

– Зачем? Оставь карапузам, – отодвинула тарелку я.

Камэла придвинула ее обратно.

– Ешь. И так без слез не взглянешь. Худущая. В чем только душа держится. – Мамина рука легла на мою взъерошенную влажную макушку и бережно пригладила волосы. – Ешь давай, – скомандовала женщина и села напротив.