Лицо в зеркале
Шрифт:
В ухо Фрика слово это вползло, как насекомое, может, как одна из тех уховерток, которые вроде бы могут проникать в мозг и откладывать там яйца, превращая тебя в ходячий улей, кишащий червями.
Помня о всех афишах, на которых отец выглядел благородным, храбрым и решительным, Фрик не бросил трубку на рычаг. Собрал силу воли в кулак и изгнал страх из голоса: «Вы меня не напугаете».
— Мальчик, — повторил голос, — мальчик. — Послышались другие голоса, четыре или пять, поначалу тихие, мужские и женские, повторяющие: «Мальчик…
сладкая плоть…», «…глупый маленький поросеночек, легкая добыча…», «пригласи меня…», «…пригласи меня…», «…нет, пригласи меня…» В секунды число голосов увеличилось до десяти, двадцати, множества. Может, потому, что говорили они все разом, казалось, что им куда привычнее звериное рычание, чем человеческая речь, отдельные слова, среди которых хватало ругательств, слились в поток бессмысленных фраз, перемежаемых леденящими душу криками страха, боли, раздражения, злобы.
Сердце Фрика колотилось по ребрам, пульсировало и горле, отдавалось в висках. Он-то давал себе слово не пугаться, но испугался, испугался до такой степени, что не решался вымолвить в ответ хоть одно слово.
И однако эти сбивчивые голоса влекли его, приковывали внимание. Жажда общения, тоска, отчаяние, меланхолия сливались в песню, которая трогала струны его души, говорила с ним, уверяла, что более ему нет нужды страдать от одиночества, что дружба — вот она, ему достаточно только попросить, стоит лишь открыть
им сердце, и у него появится семья, а жизнь обретя смысл и цель.
Но даже этот бессвязный, полный ругательств, которые должны были отталкивать Фрика, хор голосов где так часто слышалось рычание и шипение, успокаивал его ужас. Сердце все колотилось, но от мгновения и мгновению страх в этих гулких ударах замещался радостным волнением. Все могло измениться. Совершенно, Полностью. Здесь и сейчас. В мгновение ока. У него могла начаться новая жизнь, намного лучшая, а требовалось для этого совсем ничего: только попросить. И из его жизни навсегда исчезнут одиночество, неопределенность, замешательство, сомнения в себе, слабость…
Фрик уже открыл рот, чтобы произнести короткую фразу, которая толковалась бы исключительно как приглашение, фразу, которой настоятельно рекомендовали избегать пользователям гадальной доски. Но, прежде чем произнести ее, периферийным зрением он уловил какое-то движение.
И когда повернулся, увидел, что растянувшийся шнур между телефонным аппаратом и трубкой, прежде из белого винила, теперь вдруг стал живым, розовым и склизким, напоминая пуповину, соединяющую мать и новорожденного. И что-то медлительное, толстое, сильное толчками продвигалось от стоящего на полу телефонного аппарата к трубке, которую он держал, к уху, в ожидании приглашения, уже готового сорваться с его языка.
Сидя за столом в своем кабинете, жуя сандвич с ветчиной, пытаясь понять назначение шести подарков Райнерда, Этан вдруг понял, что его мысли то и дело возвращаются к Данни Уистлеру.
В морге больницы Госпожи Ангелов, впервые узнав об исчезновении тела Данни Уистлера, он интуитивно понял, что сверхъестественные события в квартире Райнерда и уход из морга мертвого Данни взаимосвязаны. Поэтому позднее его не удивило известие об участии Данни в убийстве Райнерда.
А вот что удивило Этана, так это встреча с Данни в баре отеля.
Ни о каком совпадении речи тут быть не могло. Данни появился в баре именно потому, что там сидел Этан. Данни хотел, чтобы Этан его увидел.
А раз ему предлагалось увидеть Данни, следовательно, от него ждали, что он последует за давним другом. А может, и настигнет его.
Но когда Этан вышел из отеля, в суету и дождь, оглядываясь в поисках Данни, ему позвонил Рисковый. И вот теперь Этан думал о том, а что бы он сделал, если бы ему не пришлось срочно ехать на встречу с Рисковым в церкви.
Он связался со службой информации, получил телефон отеля, после чего позвонил на регистрационную стойку.
— Я бы хотел поговорить с одним из ваших гостей. В каком он остановился номере, я не знаю. Его зовут Дункан Уистлер.
После паузы (портье справлялся с компьютером отеля) последовал ответ: «Извините, сэр, но среди наших гостей нет мистера Уистлера».
Ранее в просторном помещении горело лишь несколько ламп, но теперь Фрик зажег все, плюс люстры под потолком, плюс елочные гирлянды. По яркости освещения библиотека не уступала операционной, но Фрику казалось, что света все равно недостаточно.
Он вновь поставил телефонный аппарат на стол. Вытащил провод из розетки в стене.
Полагал, что телефоны звонят в его комнатах на третьем этаже и еще долго будут звонить. Он не собирался идти к себе и снимать трубку. Звонящих из Ада могла отличать настойчивость.
Он подтащил кресло к самой рождественской ели. Поближе к ангелам.
Возможно, он поступал по-детски, глупо, как суеверная старушка. Пусть. Эти люди в телефоне… эти нелюди…
Он сидел спиной к рождественской ели, здраво рассудив, что через все эти ветви, обвешанные ангелами, не прорвется никакое зло, не нападет, застав его врасплох.
Если бы раньше он не солгал мистеру Трумэну, сейчас мог бы пойти в квартиру начальника службы безопасности и обратиться за помощью.
Здесь, во Фрикбурге, Соединенные Штаты Америки, часы всегда показывали полночь, и шериф не мог рассчитывать на помощь горожан, когда бандиты приезжали, чтобы свести с ним счеты.
Закончив разговор с портье, Этан взял с тарелки недоеденный сандвич, но, прежде чем успел поднести ко рту, зазвонил телефон одной из его личных линий.
На «Алло» ему ответило молчание. Ничего не изменилось и после второго «Алло».
Мелькнула мысль, а может, это тот самый извращенец Фрика.
Но он не слышал тяжелого дыхания. Лишь тишину открытой линии и тихое, на пределе слышимости, потрескивание статических помех.
Этану редко звонили так поздно: до полуночи оставались считанные минуты. Учитывая столь поздний час и события прошедшего дня, он решил, что даже такое вот молчание может быть существенным.
То ли сработал инстинкт, то ли воображение, точно он сказать не мог, но он чувствовал, что на другом конце провода кто-то есть.