Лифт
Шрифт:
– Вон! Вон они!!! – заорал он, подпрыгивая и размахивая руками.
Птицы в самом деле летели чуть правее нас, параллельно. Птиц было две: судя по всему, здоровенные, но на таком расстоянии можно и ошибиться. Двигались они странно, скачками, вверх-вниз, и довольно быстро исчезли за горизонтом.
– Убедились?! Убедились, нах?! – ликовал Ильницкий. – К воде идем! Опять в ту сторону летели!
Птицы обрадовали и меня: я, если честно, до сего момента не очень в них и верил, полагал, что Ильницкому причудилось от жары. Теперь и у
И я зашагал быстрее.
В это время раздался телефонный звонок. Пацан в недоумении вытащил из кармана мобильник, прихваченный у загипсованного Анатолия, послушал, послушал и вдруг истошно завопил:
– Мама? Мама? Это я! Мама, это я! – кричал он. – Алле, аллё! Мама, аллё!!
Видимо, связь прервалась почти что сразу, потому что мальчишка бросил телефон, сел на песок и заплакал.
6
– Пацан совсем плох, далеко не пройдет, только мучается зря, – шептал Ильницкий.
Мы лежали у очередной кабины, глядя, как солнце садится в песчаное море; с другой стороны кабины, в тени, стонал спящий мальчонка.
По моим часам мы шли третий день – считая с момента, когда мы покинули наш лифт. Пацан в самом деле был плох, и я понимал, что он не пройдет и километра. Минеральная вода кончилась уже давно, но в одной из кабин мы нашли канистру, в которой плескалось граммов триста. Всего кабин попалось четыре: в трех – скелеты, одна – пустая. Та, возле которой мы сидели, была странная – без двери, большая, деревянная, с дорогим ковровым покрытием и зеркалами внутри. Кажется, такие лифты ставили в европейских отелях, они двигались без остановок и назывались «патерностер» – то ли потому, что все боялись в них ездить и молились, то ли по какой другой причине. Читал где-то, да. В «патерностере» сидел очень старый, рассыпавшийся скелет в одежде католического священника. Я полистал молитвенник (латынь!) и бросил его в песок.
Ильницкий за время пути выстроил хитрую теорию о том, что пустыня вокруг нас – своего рода чистилище, вернее сказать, его подраздел. Есть чистилища для тех, кто гибнет в автокатастрофах, в самолетах, кто тонет, а у нас – для пассажиров лифтов. Он, кажется, окончательно уверился, что наш лифт то ли оторвался, то ли сгорел и все в нем погибли. Мы снова пробовали звонить и снова никуда не дозвонились, ни на городские, ни на мобильные номера. И все же телефон я пока не выбросил. Почему – не знаю.
– Пацан наш кончается, нах,– повторил Ильницкий.
Он высох, почернел; наверное, и я выглядел примерно так же, а то и хуже, потому что он был мужик, что и говорить, покрепче, пожилистей. Я же о спорте только писал, а занимался им разве что на компьютере, когда играл в ФИФА и футбольные менеджеры.
– Что предлагаешь? – спросил я.
– А что тут предлагать? Ты сиди, а я отойду.
Он поднялся и, тяжело скрипя песком, обошел кабину.
– Я закрыл уши ладонями, полежал так немного, потом открыл. И услышал бульканье.
У Ильницкого, оказывается, был с собой нож. Большой старый складной нож с желтыми пластмассовыми накладками, на которых было выдавлено «Тында», «ст.Лена», «БАМ», изображены шишки и железнодорожное полотно, убегающее вдаль.
Сейчас нож лежал на песке, рядом сидел на корточках Ильницкий и зажимал ладонями рану на шее пацана.
– Давай, – сказал он добродушно, приветливо, словно заботливый хозяин. И я сразу понял, что делать.
Я никогда не думал, что горячая, соленая кровь может так утолять жажду. Я пил и пил, глотал густую жидкость, удивляясь, сколько же в меня может влезть, пока не оттолкнул Ильницкий.
– Хорош, нах, – сказал он. – Мне оставь.
К утру мы прошли, наверное, столько, сколько за пару дней до того. Слева приметили еще одну кабину, но с молчаливого согласия не пошли в ту сторону – все равно почти ничего полезного до сих пор не находили. Я зачем-то забрал с собой наган пацана, и он теперь тяжело бил меня по ноге. По спине ерзал узел с мясом, которое решено было с восходом нарезать полосками и завялить. Пить снова было нечего, но после мучительной жажды, которую я так долго испытывал и наконец утолил, пить пока что и не хотелось.
Местность малозаметно, но менялась. Появились кустики – не чета давешним, уже примелькавшимся: высотою примерно по пояс, покрытые длинными сизыми колючками. Несколько раз вдалеке пробегали какие-то зверьки, может быть ящерицы, поднимая за собой шлейф песчаной пыли. О том, чтобы поймать их, не стоило и думать – слишком уж быстро двигались, да и с пищей у нас пока проблем не было.
Плотно позавтракав под одним из колючих кустов, мы отдохнули, после чего снова двинулись в путь, потому что чувствовали в себе силы идти даже днем, в жару. Жара, к слову, немного спала.
– Скоро уже придем, – бормотал Ильницкий. – Совсем скоро, чует сердце мое.
– А что дальше будем делать? – спросил я. – Найдем воду, а потом?
– Где вода – там и еда. А там видно будет. Может, мы в самом деле в Каракумах.
Я видел по его лицу, что Ильницкий не слишком верит в то, что говорит, а вот мне очень хотелось верить – в окруженный зеленью оазис, в приветливых нефтяников и хлопкоробов, в баранью тушу, что жарят возле юрты…
Поэтому мы снова двинулись вперед.
Холм первым увидел Ильницкий, потому что я смотрел под ноги. Это был именно холм, возвышающийся над пустыней и появившийся словно бы из ниоткуда, из жаркого марева, плывущего над песком. Даже издалека видна была покрывшая его бурая растительность, и Ильницкий закричал хриплым, страшным голосом:
– Вода! Вода, нах! Вода!
И тут противно и громко запищал пейджер Ильницкого.
Ильницкий, уже на бегу, выхватил его из кармана, кинул куда подальше и неудержимо ломанулся вперед.