Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
— Прикажите своим людям, — был ответ, — разбить палатки и отдыхать. Каган позовет, когда сочтет возможным встретиться с вами.
Ждали до ночи — напрасно, ждали второго, третьего дня — послов не зовет.
— Вы доложили кагану, кто мы и откуда?
— А так, он знает.
— Почему не зовет? Скажите, есть послание от императора. Если не допустит к себе сегодня, завтра вернемся и скажем императору: не удосужился выслушать.
Авары и это обещали сказать Баяну. А Баян отмалчивался. Где-то на пятые сутки вспомнил, что есть кто-то там от императора и велел позвать его послов.
— Что там у вас?
— Письменное послание к тебе от императора Тиверия.
— Читайте кто-нибудь.
Главный из послов недолго боролся в себе со смятением. «Его милости кагану войска аварского Баяну, — нетвердо начал посол. — Империи стали известны неприятные и непонятные нам, людям просвещенным, дела и поступки подчиненных тебе турм. До сих пор мы знали, ибо уверены были, поскольку имели подписанный с тобой договор: авары, как народ и воинство, находящееся на службе у империи и как должны стоять на страже ее интересов, прежде всего на Дунае и против той силы, что идет на нас из-за Дуная. За это империя щедро последовательно платит аварам за службу. Сейчас стало известно, предводитель, что турмы твои, отходя из фракийских земель, куда их позвали против склавинов, повели себя не лучше, чем варвары склавины: они шли по нашей земле, как саранча, и брали у поселян все, что можно было взять, а тех, кто сопротивлялся, казнили. Империя желает знать, чем это объяснятся. Кроме того, уведомляем твою милость, что убытки, нанесенные воинами кагана империи и ее народу перевешивают трехлетнюю плату аварам за службу и составляют триста тысяч золотых солидов. Это заставляет нас воздержаться от уплаты субсидий твоим турмам в ближайшие три года и просить тебя прислать в Константинополь своих послов, чтобы уладить эту неприятность и определиться, как жить дальше.
Император Византии Тиверий».
Баян слушал императорское послание и чем дальше, тем заметней хмурился. Те из ромейских послов, которые стояли рядом и следили за ним, страдали уже: этот свирепый предводитель, не сделает ли сейчас то, что сделал в свое время с послом антов Мезамиром? Однако этого не произошло.
— Это все? — спросил погодя.
— Все, достойный.
— Можете идти. Скажете императору, я взял его послание на заметку. Ответ свой пришлю позднее. Должен удостовериться, насколько это является правдой, о чем он пишет.
Послы не стали ждать худшего, поклонились и вышли. А Баян не звал к себе ни Дандала, который был предводителем турм после Атела, ни кого из послов, которые обязательно присутствуют при хакан-беге или ином предводителе, который идет в чужие земли. Право, без них знал, чего натворили во Фракии и на путях отступления. Знал и искал теперь, кого и как наказать за произвол. Повелевал — ведь, ромеев не трогать.
— Дандала, как и послы, которые были при нем, сон потеряли, — шептались стоявшие близко к хакан-бегу и к посольству. — Вон встали, ожидая наказания.
— А наказания не миновать. Слышали, что писал император? Отказывается платить нам за то, что ходили на склавинов в один и другой конец, правду говоря, спасли Византию от погрома, как и от возможности потерять земли, лежащие между Дунаем и теплым морем. А все из-за того, что совершили турмы, отходя из Фракии.
Облака собирались и собирались, вот-вот, казалось, грянет гром. Он и грянул, но не там, где ожидали: за Дунаем, в ромейской земле печально зазвонили в колокола, а вскоре и до аваров дошла весть: умер император Тиверий.
— О, Ясноликий! — вбежали в палатку и упали к ногам послы. — По всей Византии печально звонят в колокола — умер император Тиверий.
И встал Баян, да так решительно, что у тех, кто склонился перед ним, кровь похолодела в жилах.
— Это наверняка?
— Вернее быть не может. Были в церквях, своими ушами слышали.
— Вот он, спасительный момент — вздохнул и снова сел. — Узнайте, кого посадят в Августионе на место Тиверия. Как только узнаете, сразу скажете.
Нет, его, кагана Баяна, судьба не обошла все-таки. Вот уже третьего императора пережил. Переживет и четвертого. И так, чувствует в себе вон какую силу, потому пылает жаждой мести. Таким большим и таким обнадеживающе уверенным, ей-богу, на всех его хватит.
Впервые за много недель увидели его не в палатке — потребовал выехать за стойбище, на великоханскую охоту. А такая охота длится не день и не два, и развлекается на них и блаженствует, развлекаясь, не только каган. Выезжают жены, наложницы, как Ясноликого, так и стоящих наиболее, близко к нему, тарханов. Как и сами тарханы, мужи лучшие и думающие. Гоняли по долам тарпанов — и потешались ловкостью своего предводителя набрасывать аркан, валить жертву с ног и спутывать ноги, пускали в кабанов копья или в серн стрелы — и снова потешались и кричали на все раздолье, жарили ночью дичь, пили вино или кумыс — и снова шумели, вознося своего предводителя и воздавая ему дань, как храброму из всех храбрых. Слышались в том хоре похвал голоса мужей, слышались и голоса жен, тех, что всегда, стоят близко к кагану, и тех, что только здесь, на великоханской охоте. Одного из недавно приближенных не заметили за трапезой около Ясноликого — сына Дандала, и там же, на охоте, узнали: не он занимает после Атела место первого сановника в каганате — хакан-бега, занимает каганов любимец Апсих.
«Вот он, ответ на императорское послание», — подумали многие, но должны были разочароваться вскоре. Как вернулись с охоты и отоспались после нее, каган подозвал послов и сказал послам:
— Где тот из вас, что вместо копья писало надежно держит в руке?
— Сейчас будет, достойный.
— Скажите ему, пусть берет с собой все необходимое для письма.
И когда тот, кто надежно держит писало, прибыл, повелел всем остальным:
— Оставьте меня с ним.
Подождал, пока улеглась тишина, и потом велел писцу класть на папирус все, что скажет.
«Милостивый царь, император непобедимой Византии! — Баян делал вид, что не знает о смерти Тиверия, и обращался к нему, словно к живущему. — Получили мы твое гневное послание к нам и были поражены им, а еще больше расстроены. Твоей милости, пожалуй, известно, что авары, свято соблюдая заключенный с империей договор, сразу и всем народом своим отозвались на клич, который поступил из империи, и грудью встали на защиту ее интересов. Тридцать тысяч воинов аварских, послушавшись твоего мудрого совета, пошли в земли склавинов, подвергли их огню и мечу, да так яростно и повсеместно, что эти склавины вынуждены были слать гонца за гонцом и звать на помощь себе сородичей и своих, которые осмелились воевать города и селения византийские. Кроме этого, идя навстречу пожеланию империи, каганат послал тридцать тысяч воинов против склавинов, что стояли под стенами Фессалоник, и угрожали этому славному городу империи взятием на меч и копье или полной разрухой. Не кто-то другой, авары заставили их уйти оттуда, чем навлекли на себя ярость этого проклятого богами племени и положили в сечах с ними двадцать тысяч своих воинов. Такие жертвы нам не приходилось еще приносить даже во имя собственных интересов. Эти же были принесены на жертвенник империи и во имя покоя и процветания ее народа. Или твоя милость может сказать после этого, что города империи, мир и покой в семье отстоял кто-то другой, кроме аваров? Право, нет. И вместо благодарности и достойного вознаграждения за верную службу имеем гнев и немилость, более того, не желаете уплатить нам, кровью добытые, солиды.
Уведомляем твою милость, вести эти встревожили и без того встревоженный потерями народ наш, и мы не знаем, как будет дальше с нами, будем мы, как жили до сих пор, в мире и в дружбе, или встанем друг против друга, как непримиримые супостаты и будем биться, пока не погасим гнев свой кровью. Неблагодарность империи не раз уже была очевидной. Сейчас она наполнила чашу терпения до предела. И все же сдерживаю гнев свой до времени, и готов обменяться посольствами, однако не позднее, как буду знать:
1. Что Византия немедленно выплатит аварам положенные по службе их восемьдесят тысяч солидов.
2. Что она будет платить в дальнейшем не восемьдесят, а сто тысяч солидов каждое лето, как турмы аварские давно того добиваются.
3. Что империя вернет мне, наконец, супостата моего — короля гепидов Кунимунда и еще одного татя — Воколавра, который, будучи моим подданным и прахом ног моих, позволил себе недостойное поведение с наложницей моей и сейчас скрывается под защитой твоей милости — земли Византийской.
Каган аваров, гепидов и подунайских славян, Баян».
Ответ на это его послание поступил не скоро, зато был более утешительный.
«Великий воин! — писал новый византийский император Маврикий. — Уведомляем тебя и турмы твои, вместе и народ аварский, что империя наша находится сейчас в большой печали: умер император Тиверий. Это печальное событие, надеемся, посеет в сердце твоем сочувствие к покойному и сменит гнев на милость. Мы же, став милостью божьей и с помощью Божией на место предшественника нашего и взяв в это тревожное время бремя императорских обязанностей в землях ромейских, фракийских, иллирийских, итальянских, египетских, варварских, сирийских, армянских и многих других, считаем гнев твой справедливым. Империя признает заслуги турм аварских по спасению земель ее от варваров и тех опустошений, которые несли с собой варвары, поэтому обязуется уплатить аварам все свои долги. Более того, если авары берут на себя обязанность и впредь добросовестно и надежно стоять на страже ее северных рубежей, от этого лета будет платить им не восемьдесят — сто тысяч римских солидов каждое лето. Чтобы эта обязанность как одной, так и второй стороны, приняла узаконенную силу, думаем, нужно обменяться посольствами и подписать соответствующий договор. Что касается короля Кунимунда, то империя уверяет тебя, предводителя аваров, что он находится в наших надежных руках — на острове Родосе и не представляет для тебя силу, которой следует бояться. Вернуть тебе его не можем, поскольку поклялись, в свое время на кресте, взять его коронованную, а значит, освященную Богом особу, под свою надежную защиту.