Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
— Я понимаю, так и скажу. Я даже посольство оставлю у тебя как залог, что переговоры между нами не прекращаются, они лишь прерываются на время.
Он так и сделал: оставил Элпидия и всех, кто был с Элпидием, на попечении буйного в гневе кагана, а сам вернулся в Константинополь и стал собирать там когорты, слать во все концы гонцов и выведывать, что делают и сделали уже стратеги. Вести приносили не такие уж печальные: манипулы, когорты объединялись повсеместно и отправились на место будущих боев — до Филипополя и Адрианополя, а где-то через две недели через Константинополь прошли и когорты, присланные стратегами из персидских мест боя.
— С нами и бог, и император! — доложили Коментиолу, — Мартин и Каст собрали уже под руку три полноценных легиона.
— Мало. У аваров вдвое больше.
— Иоанн и Дроктон обещают пополнить их в недалеком времени.
— Все равно мало. Разве не знаете, какое это пополнение? Все нестепные до ратного дела новобранцы.
— Не только. Много и пожилых, тех, что бывали и бывали в сечах. А они не хуже, стратег, тех, что пришли с персидских боев.
— Все это лишь лестные слова, достойный. В крепостях и с этой силой, конечно, усидел. А что будет, если каган обойдет крепости и пойдет на Константинополь? Кого тогда поставим на его пути?
Тридцать тысяч… Разве это та сила, с которой можно выходить против аваров? А что поделаешь? Солидов таких, как хочет каган, в фиске действительно нет. Да и сомневается сенат, он уже остановится. Такой, как Баян, и солиды возьмет и походом пойдет. А что тогда? На какие доходы соберут необходимые легионы? Остается последняя попытка — поставить кагану условие: триста тысяч солидов будут выплачены ему, однако тогда лишь, как он отведет свои турмы за Дунай и согласится подписать договор о ненападении.
«Кто же пойдет с этим к кагану? Наверняка, как честь и совесть, требуют, чтобы шел я. Но на кого возложат поход, если не вернусь из аварского лагеря?… А, что будет, то будет, пойду сообщу императору, как он скажет, так и сделаю».
Маврикий не стал задумываться. Сразу и недвусмысленно повелел: второй раз рисковать не стоит. Достаточно будет гонца, чтобы доставил слова и решение императора Элпидию. А уже Элпидий пусть пойдет и завершит переговоры.
— Если я не явлюсь, каган может догадаться, что его оставляют в дураках, и не согласится на то, что предлагаем.
— Он и так не согласится. Достаточно того, что Элпидия бросаем в пасть этому удаву, тебе нет нужды лезть в нее.
— Тогда воздержимся слать гонца с твоим посланием сейчас. Подождем еще несколько недель, пока я соберу вместе всю нашу силу и удостоверюсь, какая она есть.
Элпидий долго колебался, как ему выйти перед каганом и сказать то, что велено. Но ничего путного так и не надумал. Единственное, на чем мог остановиться и уповать более-менее, — делать вид, будто принес утешительные вести. Ведь император, как бы уже там не было, а соглашается уплатить аварам долг.
Страдал все-таки, проходя в палатку. И не зря. Только заикнулся, что уплачено будет позже, кагана будто из катапульты выбросило.
— Так? — Вскочил из подаренного ими же, ромеями, кресла и встал перед послом, будто гора перед бездной. Сломать палатки. Немедленно! В тот же миг!
Поднялось что-то невероятное. Одни авары вскочили, как ужаленные, и бросились на Элпидия и всех, кто был с ним и в одну минуту выперли их из каганова обиталища, другие, видел, застыли, удивленные, видно, не знали, как им быть.
— Стойте! — силился защищаться Элпидий. — Мы послы великой державы, люди неприкасаемые!
Их не слушали, гнали в поруб и все-таки упаковали туда всех, и не в стенах — бросили в подземелье.
— Варвары! — кричал Элпидий. — Сколько ни учи, сколько не обтесывай их, были и остаются варварами. Постой, бесноватый, наступит наше время, за все поквитаемся.
— Когда наступит? — подал кто-то из посольских голос. — Или ваша милость не знает, что означает это: сломать палатки? Мы обречены, нас велено казнить.
— Не может быть. Не посмеют! — Это варвары, они все могут. Тем более, что сила сейчас на их стороне.
Отозвались и другие. Одни говорили: не надо было затевать эти переговоры, другие шли еще дальше — сетовали на императора Юстиниана, который позвал этих варваров на их беду. Не знал, кого зовет? К антам перестали ходить с татьбой и замирились, видишь, сорок, если не больше лет не сражаются уже. Неужели и со склавинами нельзя было поискать примирения?
Обреченные, как дети, все позволяли себе: поносили усопших императоров, не обходили и живущих. Право, уверены были: им уже все равно. А когда все равно, то чего должны остерегаться? Хоть перед смертью скажут то, что камнем лежит на сердце.
Но поспешили обрекать себя.
Когда верные взяли Элпидия и всех из посольства, которые были с Элпидием, тарханы, особенно те из мужей думающих, что стояли ближе к кагану и почитались больше, чем кто-либо, каганом, обалдели и не решились перечить. Однако до поры до времени. Когда Элпидий и все ромеи оказались вне кагановой палатки, а крики-протесты их слышались еще, хотя и удаленно, кто-то из старших возрастом советников собрался с духом и сказал Баяну:
— Достойный предводитель, я не советовал, бы, делать это.
— Да, так, — заговорили и другие, и довольно дружно. — Не забывай, с кем вышли на бой. Это Византия. Народ ее несчитанный, а пространства необъятные. Есть, кого выставить против нас, есть, где и развернуться. Сегодня ты свободно гуляешь по Фракии, а завтра могут заступить тебе путь, призвать к мечу и копью легионы.
— Дойдет до крайности, — урезонивали и другие, — ромеи замирятся с персами, а город Константина заслонят от тебя. Даже твои храбрые турмы не способны будут положить под копыта такой широкий мир, как Ромелия. Рано или поздно должен будешь уйти за Дунай. Что тогда скажешь и чем оправдаешь то, что казнил на горло ее послов? Все могут простить и забыть тебе, этого — никогда.