Лихоморье. Vivens lux
Шрифт:
– Он привез их, – подтвердил Руубен, не в силах скрыть разочарование. Карты! Если вся надежда только на них, то надежды, можно сказать, и вовсе нет. Искать портал по картам, составленным сотни лет тому назад, да еще наверняка с огромными погрешностями, можно бесконечно долго, а времени на это почти не осталось.
Руубен повел гостей по скрытому в стене потайному коридору, предназначенному только для посвященных. В узком проходе финну приходилось прижимать локти к круглым бокам, и он в очередной раз корил себя за то, что не попросил сделать коридор пошире, хотя такая возможность у него была: для ремонта музея в начале девятисотых привлекли строительную фирму, выбранную Блаватской, имевшей большие связи в высоких кругах по всему миру. Эта особа отличалась нездоровой подозрительностью, граничащей с паранойей, и позаботилась о том, чтобы впоследствии не осталось никаких следов произведенного «ремонта» –
Блаватская шла сзади и почти дышала в затылок финну. Тот вдруг перепугался, что она может прочитать его мысли, и постарался отогнать их подальше, сосредоточившись на предстоящем собрании.
Вскоре они вошли в просторный зал, наполненный шорохами и шепотом. В полумраке маячили бледные лица этерноктов, на стенах дрожали тени от пламени свечных светильников. Взгляды устремились к вошедшим. Кто-то робко произнес:
– Эт ноктем…
Все остальные точас подхватили его, громогласно закончив фразу:
– Эссе этерна!
– Эт ноктем эссе этерна! – вторила им Блаватская, входя и вскидывая вверх правую руку. – Этерна нокте! – Добавила она, стремительно прошла к свободному месту в центре стола, вокруг которого в ожидании стояли члены общества, и жестом позволила им сесть.
Оставался всего один свободный стул, и Руубен на мгновение растерялся – он не ожидал, что Блаватская заявится с гостем, обычно она приезжала одна. А в этот раз, договариваясь о встрече, Божена удивила его, распорядившись установить в зале для совещаний стол, и при этом попросила не натягивать экран для перемещения в потусторонний мир. Теперь стало понятно, что причина заключалась в исчезновении портала, но Руубену не терпелось узнать подробности.
Спутник Божены, Марк, оставил багаж у входа и уселся на последнее свободное место за столом, не дожидаясь, когда ему это предложат. Финн со вздохом подхватил оба кейса и отнес их в соседнее помещение, где хранились всякие нужные для деятельности общества вещи, которые охранял живущий там Пункки, его личный кадавер, служивший ему с преданностью старого пса, готового на все ради хозяина, но уже почти ни на что не способного.
Пункки даже спал по-собачьи, на полу, уткнувшись лбом в свои угловатые колени. Услышав шаги, он вскинул голову и глухо заворчал, присматриваясь к вошедшему подслеповатыми бесцветными глазами. Руубен почувствовал неприятный холодок в области затылка. Кадавер с каждым днем все больше походил на дикое животное. Еще немного, и человеческий разум угаснет в нем вместе с жизнью, а тело перейдет под власть демона, прикованного к нему, и Руубен уже не сможет управлять своим помощником. Но пока это был все еще его Пункки, и Руубен велел ему отнести в зал совещаний недостающий стул. Захрустев суставами, кадавер безмолвно поднялся с мягкого коврика, проковылял к нагромождению стульев у противоположной стены и с легкостью подхватив один из них, стремительно вышел за дверь. Отощавший и сгорбленный, он двигался на удивление резво, и силы в нем было хоть отбавляй, но именно эта сила его и убивала: демон не щадил хилое тело Пункки, заставляя выполнять сверхъестественные для человека вещи, и тем самым истощал его физические ресурсы.
Из зала донесся голос Божены, и Руубен заторопился, боясь пропустить что-нибудь важное, но его взгляд непроизвольно остановился на картине, висевшей на стене и выглядевшей в этой каморке совершенно неуместно: никто ведь обычно не украшает стены в складских помещениях. Картина и не была украшением, а просто хранилась здесь, как и остальные вещи, но у Руубена рука не поднималась спрятать этот шедевр с глаз долой, хотя он и внушал ему страх. Меркатор, который продал Руубену эту картину на ярмарке в Лихоморье несколько лет назад, предупреждал, что использовать ее нужно с осторожностью. Якобы, художник изобразил на холсте нечто ужасное, но потом сам испугался своего творения и закрасил все одним цветом, а сверху написал горный пейзаж. Однако, утверждал меркатор, если долго разглядывать детали картины, то сокрытый ужас проступит сквозь слой краски и может свести человека с ума или вызвать желание умереть. По словам меркатора, рукой художника управляла могущественная и очень древняя ведьма. Она заставила его изобразить ее
Руубен счел заколдованную картину слишком опасным приобретением и хотел было отказаться от покупки, но меркатор, заметив его колебания, сообщил, что творение принадлежит кисти небезызвестного Галлена Каллелы, а изображенная на пейзаже местность находится в Похьоле, где этому художнику довелось побывать однажды.
Побывать однажды! Шутка ли! Руубен был потрясен до крайности, зная о том, что Похьола – мифическая страна из карело-финского эпоса, а это означало, что Галлен Каллела знал способ пересечения барьера, разделяющего обычный и потусторонний миры.
Пройти мимо работы великого мастера, да к тому же своего соотечественника, Руубен не смог и купил ее. Он высоко ценил творчество Каллелы, правда позже заподозрил, что меркатор узнал об этом и солгал ему насчет автора, чтобы продать картину, ведь известно, что эти таинственные торговцы обладают различными колдовскими способностями, и прочитать чужие мысли для них – сущий пустяк.
Но как бы там ни было, а покупка оказалась удачной: благодаря заколдованной картине Пункки исправно добывал недожиток. Для этого Руубен, пользуясь своим служебным положением, иногда вывешивал пейзаж «с секретом» в одном из демонстрационных залов, размещая его среди других картин Каллелы, и никто из работников музея не замечал лишнего экспоната. Картина висела до тех пор, пока один из посетителей не попадал под чары ведьмы. Как правило, колдовскому воздействию подвергались особенно впечатлительные люди и те, кто страдал от депрессии. Попавшуюся «на крючок» жертву легко было узнать по застывшему в глазах ужасу. Такой посетитель часами простаивал напротив полотна и не двигался. Заметив его, Руубен выпускал Пункки на охоту, и кадавер преследовал околдованного всюду, выжидая, когда тот испустит дух и отправится на кладбище, где станет, наконец, его добычей. Дождавшись окончания похорон, Пункки откапывал труп и высасывал из него негативную энергию для себя, а заодно и недожиток, который нес хозяину и отдавал совершенно омерзительным способом – громко икая и сгорбившись, как наевшийся собственной шерсти кот, выблевывал серебристую пыль прямо на пол, к его ногам. Превозмогая брезгливость, Руубен собирал порошок в специальный флакон с особенными стенками, предотвращавшими испарение этого крайне нестабильного вещества, которое в открытом виде улетучивалось за несколько дней. За долгие годы он так и не привык к этой процедуре, испытывая отвращение и к порошку, и к кадаверам, и к самому себе. Но после приема живительного эликсира все душевные терзания как рукой снимало.
– Дорогой Мякинен, где вы там запропастились?! – Раздраженное восклицание Божены, донесшееся из зала заседаний, заставило финна вздрогнуть и поморщиться. Он не любил, когда его называли по фамилии и на «вы». По его мнению, такое обращение звучало недружелюбно, несмотря на сочетание со словом «дорогой». Но на этот раз Руубен должен был признать, что Божена окликнула его вовремя: позабыв обо всем на свете, он стоял и таращился на картину несколько минут, а это было опасно. Не хватало еще попасться в свой собственный капкан!
Сизая заснеженная гора, подпиравшая тяжелое свинцовое небо, притягивала взгляд как магнитом. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы отвернуться. Возможно, колдовские чары уже начали действовать. Выходя из кладовой, Руубен заметил боковым зрением, будто на картине что-то метнулось, светлое и трепещущее, как птица или… или как платье… или как длинные волосы, разметавшиеся на ветру – золотистые волосы с едва заметной рыжинкой, какие были у его молодой жены, пропавшей пятнадцать лет назад вместе с годовалой дочкой.
Руубен и трех лет не прожил со своей ненаглядной Айной. Он собирался покинуть общество этерноктов, но все не решался, и скрывал от них факт своей женитьбы, зная, что этерноктам такое не понравится, особенно Блаватской, считавшей, что любовь делает человека слабым. План Руубена уехать с Айной и крошкой Виолой в тихое местечко и счастливо зажить там провалился: Руубен опоздал.
На пороге каморки финн обернулся и посмотрел на картину. У подножия горы на синеватых камнях стояла его Айна в белом платье и босиком, бледная и спокойная, будто неживая. Над ней, едва различимый в тени под скальным выступом, нависал чей-то силуэт. Руубен прищурился, вглядываясь. То была угрюмая старуха. Приоткрытый рот темнел на ее лице, точно сырая яма, и оттуда изливался едва уловимый протяжный звук, – не то песня, не то заклинание. «Ведьма Лоухи из Похьолы!» – молнией сверкнуло в голове финна, и тотчас виденье растаяло, как первый снег на полуденном солнце.