Лики истории в "Historia Augusta"

Юрсенар Маргерит

Порой какие-то детали настолько точны, что не приходится сомневаться в их подлинности: мы видим танцующую, женственную походку Гелиогабала, слышим, как он смеется во весь голос, будто невоспитанный ребенок, заглушая голоса актеров в театре. Мы становимся очевидцами гибели Каракаллы, убитого охранниками в тот момент, когда он по малой нужде спешивается на обочине дороги. Две короткие биографии представителей династии щеголей — Элия Цезаря и его сына Вера — с непередаваемым легкомыслием рисуют два чуть отличающихся образа денди, каким представлялся он в Риме между 130 и 180 годами нашей эры; прибавим к этому несколько строк об Элии Цезаре из биографии Адриана и увидим, что Спартиан (или скрывающийся под этим именем аноним) в два приема набросал нечто похожее на грандиозный бальзаковский портрет — великолепный эскиз Растиньяка или Рюбампре II века. Иногда над этой грудой малозначащих деталей воспаряет поэзия, будто дымок над голой пашней: в зловещих проклятиях сенаторов над трупом Коммода есть трагическое величие, присущее массовым сценам Шекспира; странной красотой полны несколько безыскусных фраз Спартиана, который описывает, как накануне своей смерти Септимий Север творит жертвоприношение в храме Беллоны в британском городишке (сегодняшнем Карлайле в Камберленде) у западного предела стены Адриана. Сельский жрец, плохо разбираясь и римских обычаях, приготовил на заклание пару черных волов, но император отказался приносить в жертву предвещающих дурное животных, и отвязанные служителями храма волы идут за ним до самого порога и тем удваивают роковое знамение. Отмечая одну-единственную черту суеверия, Спартиан приоткрывает краешек повседневной жизни империи, вечного поля битвы: несколько скупых слов — и перед нами оживает холодный, а то и дождливый февральский день на границе Шотландии, император в военном обмундировании — болезни и северный климат покрыли бледностью его смуглое африканское лицо; пара мирных животных, плоть от плоти и символ самой земли: спасшиеся, того не зная, от кровавой глупости жертвоприношения, в полном неведении о мире людей и о чужеземце, для которого стали авгурами смерти, бредут они наудачу по топким улочкам гарнизонного городка, пока не найдут наконец дорогу домой, в пустынные холмы.

Но поэзию открываем здесь мы сами, и точно так же, при упоминании юного белокурого варвара Максимина, дерзко отделившегося и день смотра от воинских рядов и гарцующего перед взором императора, мы сами воображаем сцену в духе Толстого, ощущаем запах пота и кожаной сбруи, слышим, как звонко цокают о землю копыта однажды утром шестнадцать веков назад. И опять-таки не кто иной, как мы сами, читая почти сказочное описание выстроенной Гелиогабалом Башни Самоубийств, с золотыми кинжалами, ядами во флаконах из драгоценных камней, шелковыми удавками и мраморным полом, о который должны раскалываться черепа, рисуем себе фантазию, напоминающую «Ватека» Уильяма Бекфорда, какой-то удивительно изощренный роман ужасов. Каждый раз именно воображение современного читателя выискивает в этой гигантской куче наполовину выдуманных происшествий, крупицу поэзии или, что то же самое, частичку яркой и непосредственной реальности.

Может быть, лучший комментарий к Истории Августе представляют собой произведения искусства и памятники той поры. Прежде всего, это бюсты — они то подтверждают, то опровергают биографии императоров: умное и вместе с тем мечтательное лицо Адриана, нервный рот, ранняя одутловатость черт вследствие развития водянки; красиво причесанные головы Элия и его сына; узкие челюсти, сухой и чистый профиль Антонина Благочестивого; мягкосердечный Марк Аврелий на площади Капитолия, вполне похожий на героя жизнеописания, — и усталое, измученное лицо другого, постаревшего Марка Аврелия из Британского музея, похожего, напротив, на автора книги «К себе самому»; гротескные локоны Коммода, солдафонская внешность Каракаллы, лукавая мордочка Гелиогабала, которая, надо признать, скорее подходит беспутному юноше из рассказа Лампридия, а не тайному развратнику, знакомому любителям исторических романов; мягкий, задумчивый облик императриц-сириянок и грубые лица императоров-иллирийцев — вояк [2] , сумевших на время восстановить порядок в Империи, подобно тому как один капрал восстановил его на площадях в день мятежа. Скажем о монетах: в течение описанных двадцати восьми царствований профиль императоров постепенно утрачивает рельефность, и если в начале выпуклое изображение тщательно проработано в традициях античной пластики, то к концу это совсем плоские и все менее четкие отпечатки, выбитые на тонких золотых дисках, — они красноречивее свидетельствуют об агонии умирающей экономики, чем рассеянные в жизнеописаниях намеки на эдикты о запрещении роста цен, законы против роскоши и публичные распродажи с торгов государственного имущества.

2

Manu ad ferrum. (Букв.: рукой к железу; лат. Примеч. пер.)

Эллинистическое, неоклассическое Искусство эпохи Адриана, официальное и несколько тяжеловесное искусство времен Марка Аврелия во многом подтверждают биографии обоих мудрых императоров; иероглифическая надпись на обелиске Пинчио подкрепляет сообщение Спартиана о смерти Антиноя в Египте; украшения из искусственного мрамора на пифагорейской базилике у Порта Маджоре говорят об исполненном поэзии языческом благочестии, которое все еще воодушевляло идеалистов, от Адриана до Александра Севера, на что указывает, например, описание личной молельни последнего в рассказе Лампридия. Культурная изысканность виллы Адриана, куда позже Аврелиан сослал свою пленницу Зенобию, грандиозные руины Септизония, где теснился восприимчивый к влиянию Востока двор Северов; павильон Галлиена близ Виа Лабикана, немногое, что уцелело от занимавших пятую часть площади Рима императорских увеселительных поместий парком, засаженным редкими породами деревьев и населенным прирученными животными, — пережившие свой век остатки декораций грустно напоминают о свершившейся драме. Политика, цели которой — престиж любой ценой и наслаждение, чего бы оно ни стоило; безумная роскошь и маниакальный размах игр и зрелищ оставили в доказательство гигантские каркасы памятников во славу общественных развлечений и комфорта — терм Каракаллы и Диоклетиана: кажется, размеры этих сооружений росли, а украшения становились помпезнее по мере того, как экономика Империи приходила в упадок, и возводились они именно с тем, чтобы заставить о нем забыть. Распухшие атлеты-микроцефалы с мозаик в термах Каркаллы — родные братья наемных гимнастов, получивших приказание задушить Коммода, а также тех, что так привлекали Гелиогабала. Страшный перечень тысяч отловленных в Азии и Африке животных, подвергнутых ужасам и мучениям долгого пути и в конце концов убитых ради того, чтобы удобно расположившиеся зрители насытились сильными эмоциями во время послеобеденного досуга, — об этой вакханалии, поглощавшей все блага мира, говорит не только Колизей, но и провинциальные арены Италии и Испании, Африки и Галлии; страсть к профессиональному спорту увековечена остатками Большого цирка. Но среди всех построек той эпохи стена Аврелиана с непревзойденным трагизмом обличает смертельную болезнь Рима, временные облегчения и роковые рецидивы которой составляют содержание Истории Августы. Поистине величественные, оставшиеся и для нас эмблемой римского могущества, эти стены были наскоро воздвигнуты в беспокойные годы. Каждый каземат, каждая сторожевая башня гласят о том, что открытый, уверенный в себе, надежно защищенный на границах Рим уже не существует; вызванные срочной необходимостью и в итоге бесполезные, как все оборонительные меры, они предвозвещают мешок Алариха за сто с лишним лет до этого эпизода.

Если злоупотребления и слабости Рима III века можно различить уже во времена расцвета Римской империи и даже во времена Республики, то и многими недостатками Истории Августы в равной степени грешат античные историки «золотого века»; заметное лишь при ближайшем рассмотрении отличие объясняется не столько изменением подхода, сколько снижением уровня культуры. Ту же бессистемность, ту же неспособность датировать какой-либо инцидент или действие и вытекающую отсюда тенденцию выдавать за черту характера отдельный, возможно, раз в жизни совершенный поступок; ту же смесь серьезных политических сведений и слишком личных, а значит, снабженных изрядной долей выдумки анекдотов обнаружим мы у Светония; но благодаря его холодной проницательности и гольбейновскому реализму соединение случайных мазков в конечном счете преображается в убедительный портрет, впечатляющий — обоснованно или нет — разительным сходством с моделью: при всей исторической уязвимости здесь налицо психологическая правда. У авторов Истории Августы удачи такого рода редки. Точно так же великие античные биографы всех времен при случае позволяли себе воспользоваться цитатой или известным изречением, принятыми на веру, а то и просто сочиненными, дабы подытожить сказанное о ситуации или о человеке: ведь для Тита Ливия или Плутарха история была, во всяком случае, в той же степени искусством, что и наукой, и не столько формой регистрации событий, сколько способом углубленного познания людей. Напротив, письма и декреты, вымышленные или искаженные Вописком и Поллионом, — просто-напросто фальшивки и к психологическим портретам отношения не имеют. То же касается несносного морализаторства, которым перегружена История Августа: и у крупнейших античных историков изложение событий не обходится без этой приправы, испортившей не один истинный шедевр. Но если Тацит, среди прочих, не свободен от этого недостатка, чрезмерно очерняя виновных и идеализируя добродетельных героев с риском излишне упростить запутанную картину человеческих деяний, — приходится признать, что этот писатель, далеко не беспристрастный, все же почти всегда справедлив. Талант великого художника не позволяет ему опуститься до лубочной картинки или впасть в карикатуру; пусть его возмущение преувеличенно, но это возмущение порядочного человека, все еще воодушевленного добротным гражданским идеалом республиканской старины. Спартиан же и тем более пятеро его коллег принадлежат эпохе заката традиции гражданских добродетелей, когда стерлась даже память о морали свободного человека. Они заимствуют яростные обличения роскоши и развращенности нравов (нередко смакуя непристойную деталь) из банального репертуара современных им риторов и софистов. Этих ретивых моралистов, уравнивающих такие преступления, как пристрастие к ранним овощам или к ночным горшкам из серебра, с политическим убийством и братоубийством, разумеется, совершенно не волнуют истинные язвы времени: бесхребетность толпы, всеобщее раболепие перед ceгодняшними господами, жестокие, хотя и преходящие приступы гонений христианского меньшинства, варварское разбазаривание средств на игры, темное и нелепое суеверие, нарядное убожество культуры, от которой осталась только школьная зубрежка, — все те пороки, что немногие свободные умы разоблачали уже тогда, а христианские историки (правда, неизменно слепые к порокам своего времени) станут без помех порицать в будущем.

Понемногу глаз приучается распознавать в этом хаосе схожие ряды фактов, повторение одних и тех же событий — не то чтобы План, но некоторые схемы. Во II веке два императора родом из Андалусии (во всяком случае один из которых духовно близок Греции, равно как и Риму) дали человечеству почти столетнюю передышку. В III веке область происхождения императоров продолжает круг за кругом расширяться; преемником Антонинов становится Септимий Север — пуниец; ему наследуют сирийцы; в 248 году торжества, посвященные тысячелетию Рима, возглавил араб Филипп; иллирийцы, выходцы из воинских рядов, ничего не зная о Риме, кроме римской военной дисциплины, на время вновь утверждают властное начало в охваченном анархией мире, но не могут возродить чуждую им самим цивилизацию. Так называемые человечные меры слишком запоздали: когда всем жителям Империи предоставлено гражданство, оно превращается из привилегии в налоговое бремя, а Рим уже не в силах ассимилировать всю эту людскую массу и не способен ею управлять. Расширилась география происхождения императоров, но не менее широка и география их смерти: обессиленный Марк Аврелий скончался на берегах Дуная у подножия крепости, ставшей впоследствии Веной; болезнь унесла Септимия Севера в Эбуракуме, будущем Йорке; Каракалла убит под Антиохией; Александр Север сражен мятежниками в окрестностях современного Майнца; голова Максимина насажена на кол под стенами Аквилеи; двое Гордианов гибнут в Африке, а третий — на границе с Персией; Валериан умирает в Азии в застенках царя Шапура; Аврелиан убит на пути в Византию, Тацит — в Каппадокии, Проб — в Иллирии; трупы тридцати тиранов [3] брошены на дорогах Германии и Галлии; за Рим воюют везде, кроме Рима.

3

По аналогии с «тиранией тридцати» в Афинах (404 г. до н. э.) историографы Рима говорят о правлении «тридцати тиранов», имея в виду многочисленных узурпаторов, восставших против центральной власти в разных концах Римской империи в 60-е гг. III в. н. э. Примеч. пер.

Институты умирают не так скоропостижно, и авторы Истории Августы отмечают это лишь вскользь. Сохранение формы маскирует утрату сути; жаргон республиканских формул, почти лишенных содержания уже при первых цезарях, остается в употреблении наряду с пышным протоколом и крайне подобострастной лестью, в период окрашенной влиянием Востока монархии III века, к удовлетворению тех, для кого видимость важнее реальности, то есть едва ли не всех. Процедуры утверждения и избрания служат только прикрытием распродажи с торгов и государственного переворота. Принцип династического наследования, оборачиваясь некомпетентностью и кровопролитием, терпит крах в лице Коммода, последнего из Антонинов, и Каракаллы, завершившего род Северов. Сирийская династия подарила миру лишь юного безумца и юного мудреца, и обоих проворно убрала военная клика, не видя ни выгоды от пороков Гелиогабала, ни пользы от слабохарактерного Александра Севера. Династия трех Гордианов удерживает власть шесть лет. Галлиен правит восемь лет после пленения персами его отца Валериана, но в свою очередь гибнет от руки убийц вместе с сыном Салонином. Армия, будучи единственной опорой сильных режимов, именно поэтому становится началом анархии; она постоянно пополняется варварами и, Защищая Рим от варварства, в то же самое время прививает его в Риме. Неукротимые мелкие междоусобицы, поглотившие внимание историков, разворачиваются на фоне событий столь масштабных, что современники не могут их ясно видеть: это ответный удар со стороны некогда запуганных или завоеванных народов; миграции, которые вскоре подорвут мировое равновесие; рост новых форм среди распада и истощения старых культур, смерть древних мифов и рождение новых догм. С этой точки зрения, и пороки Гелиогабала, и грубые добродетели Аврелиана имеют лишь относительную значимость. Но не будем слишком легко соглашаться с расхожим мнением, что история — только ряд неподвластных человеку обстоятельств, как будто от каждого из нас не зависит, выбрать ли позицию содействия, невмешательства или сопротивления: все же Гелиогабал на шаг приблизил, а Аврелиан, пусть ненамного, отсрочил падение Рима.

Не нам — с нашей близорукостью в оценках современной цивилизации, ее ошибок, шансов на выживание и молвы, которую сохранит о ней будущее, — удивляться тому, что римляне III или IV века до последнего довольствовались неопределенными размышлениями о превратностях фортуны вместо ясного толкования примет, предвещавших конец их мира. Нет ничего сложнее, чем кривая упадка. Неполный график, представленный Историей Августой, не убеждает в близости конца, и это закономерно: правление Адриана — одна из вершин; правление жалкого Карина — еще не конец. После каждого крутого спада падение приостанавливалось и даже сменялось кратковременным подъемом, который всякий раз казался устойчивым: казалось, очередной спаситель решит все проблемы. Жизнеописания оборвались на истории Карина, но в тот момент на сцену уже вышел спаситель Диоклетиан, а за ним явятся спаситель Константин, спаситель Феодосий, и пройдут, с грехом пополам, еще сто пятьдесят лет, прежде чем длинный список римских императоров бесславно завершит отпрыск секретаря Аттилы, знаменательно увенчанный помпезным именем Ромул Августул. К тому времени бедствия, которых прежде не желали ни предвидеть, ни мужественно признавать, успели стать привычным явлением; гигантской имперской машине, теперь уже ненужной, пришли на смену более рудиментарные формы политической жизни, — подобно тому как на виллах последних патрициев Остии наспех и бессистемно вырытые водоемы кое-как заменили прежние хитроумные сооружения, куда перестала поступать вода из акведуков и общественных фонтанов. Заключительное представление грандиозного спектакля, веками не сходившего со сцены, вскоре пройдет почти незамеченным.

Мало того: реалии исчезнут, и тогда-то в полную силу проявится человеческая способность принимать за чистую монету пустые слова Рим умер, но призрак Рима оказался живучим. Греческая Византийская империя, как ни парадоксально, получила в наследство название Римской империи и присовокупила к этой бесконечной истории тысячелетнее, в какой-то мере иллюзорное, продолжение на Востоке: в двух толстых томах Гиббона, посвященных закату и крушению Римской империи, История Августа дала материал только для первых глав; а завершается это сочинение входом в Константинополь Махмуда II в 1453 году. С другой стороны, в Западной Европе наследство цезарей приняла Римская империя германского народа, и античная игра возобновилась, переходя из века в век, причем ставки не уступали прежним, а в темпераменте игроков прослеживалось удивительное сходство. Почти без преувеличения можно узнать в деяниях средневековых пап и императоров, гвельфов и гибеллинов сумбурные авантюры из Истории Августы, а продолжение мы видим в наши дни, когда Гитлер, подобно средневековому германскому императору, дает свои последние сражения в Сицилии и под Беневентом или когда убитый во время бегства, а после повешенный за ноги в миланском гараже Муссолини умирает в XX веке смертью императора третьего столетия. Упадок, затянувшийся таким образом на восемнадцать с лишним веков, — уже не патологический процесс, а нечто иное: сами условия человеческого существования, сами понятия политики и государства — вот о чем повествует История Августа — печальный калейдоскоп плохо усвоенных уроков, провалившихся экспериментов, ошибок, которых нередко можно было набежать, но которых не избежали ни разу; и все это, представленное здесь (что правда, то правда) на редкость удачными образцами, все это, в разнообразных формах, и составляет трагическое содержание истории как таковой.

На излете XIX века Рим периода упадка ассоциировался с образами патрициев в венках из роз, которые возлежат, опершись на подушки или на прекрасных дев, или, как грезилось Верлену, в томлении слагают акростих, созерцая приход белокожих великанов-варваров [4] . Нам лучше известно, как наступает конец цивилизации. Дело не в злоупотреблениях, пороках и преступлениях — они свойственны всем временам, и невозможно доказать, будто Аврелиан превосходил жестокостью Октавия или будто при Дидии Юлиане коррупция в Риме усилилась по сравнению с эпохой Суллы. Умирают от болезней более характерных, более сложных, более затяжных, и порой их не так легко выявить и определить. Но мы уже научены распознавать симптомы: это гигантомания — нездоровая имитация роста; расточительность — способ убедить в реальности давно растраченных богатств; изобилие, при первых признаках кризиса внезапно сменяемое голодом; развлечения, санкционированные свыше; атмосфера инерции и страха, авторитаризма и анархии; напыщенные апелляции к великому прошлому, меж тем как в настоящем царят посредственность и хаос; паллиативы реформ и приступы добродетели, всегда принимающие форму чисток; тяга к сенсациям — и в итоге торжество принципа «чем хуже, тем лучше»; малое число гениев, лишенных поддержки, затерянных в толпе грубых проныр, жестоких безумцев, честных простаков и бессильных мудрецов. И Истории Августе современный читатель у себя дома.

4

Имеется в виду стихотворение П. Верлена «Томление». Примеч. пер.