Ликвидаторы

Волков Александр Мелентьевич

Скуляев. Велика была сила твоего воображения.

Шахов. Я был не один. Нас было много.

Скуляев. Из-под обломков выбрались единицы. Ты, я, она...

Шахов (смотрит на Скуляева). Ты считаешь, что мы выбрались?

Скуляев. А ты считаешь, что нет?..

Наталья молча наливает себе полный бокал вина, пьет. Скуляев и Шахов смотрят на нее. Часы бьют один удар.

Картина третья

Обстановка та же. Лица те же. Только на чердаке стало очень жарко. Скуляев снял рубашку, перебросил ее через спинку своего стула. Наталья осталась в одной легкой прозрачной комбинации, под которой нет ничего, даже лифчика. Ее тело - образец женского совершенства. Так же как Скуляев - образец мужественности. У него мощный торс борца, выпуклые бицепсы,

рельефная мускулатура спины, плеч, груди. И только Шахов остался в рубашке, брюках, подтяжках и чуть приспущенном галстуке. Все трое уже порядочно пьяны, но это заметно не столько по внешнему поведению, сколько по речам: каждый говорит о своем и ведет себя так, словно он один на этом чердаке, в этом мире. Наталья беспорядочно блуждает по сцене с бокалом в одной руке и сигаретой в другой. Скуляев не обращает ни малейшего внимания на ее внешний вид. Они с Шаховым сидят друг против друга как шахматисты. Разница лишь в том, что вместо доски и фигур между ними возвышаются бокалы и бутылка.

Скуляев (чуть заплетающимся языком, старательно выговаривая слова). Я тебя боготворил!.. Кроме шуток. Кто был я?.. Провинциальный мальчик. Теленок. Бычок-дурачок. Рисовал красивые картинки - ну и что? Таких, как я, - тьма! Студия при акатуйском доме пионеров, художественная школа - таких художников по всей провинции пачками шлепают. Одна польза: в армии не по плацу сапогами стучать, а при штабе, господином оформителем. А ты?.. Студия при Эрмитаже! Школа при Академии! И все так легко, изящно, небрежно: походка, разговоры... С себе подобными, естественно. "Сева, слабо мотивированный распад плоскостей на твоем картоне со всей очевидностью указывает на крайнюю, и боюсь, что уже необратимую, стадию распада личности!" Каков оборотец?!. Да я и слов таких в то время не знал... Попробовал как попугай повторять за вами: экзистенция, аберрация, псевдоморфизм... Говорил, а вы смотрели на меня, как Робинзон на Пятницу или как на шимпанзе, которая пьет виски и курит сигару...

Шахов (отрицательно водит пальцем перед лицом Скуляева). Это ты зря... То есть, конечно, отчасти ты прав, но только отчасти, самую малость... Да, бычок, да, дурачок, но ты со своей акатуйской студией мог так провести линию, так скомпоновать предметы, что мне оставалось только локти грызть. Оно, конечно, здорово: студия, Академия, карандаш и кисть в руках чуть не с пеленок, как конь под кочевым младенцем. А своими ножками - ну-ка!.. Как краб по песку при отливе.

Скуляев (удивленно). Да что ты говоришь?!. Никогда не думал.

Шахов. А ты вообще тогда мало думал. И не очень-то болтал. Ты просто вкалывал как проклятый, и в Академии, и так, на стороне, за бабки: памятник на кладбище закомпоновать, оформиловку заделать - на все руки...

Скуляев. У меня не было выхода. Приехал гол как сокол. Ни кола, ни двора. Все с бою. Все вот этими руками.

Выкладывает на стол мощные мускулистые руки.

Скуляев. Все, что у тебя и у тебе подобных было изначально, как бы от природы: еда, крыша над головой, - мне нужно было добывать самому. Брать. Хватать. Даже отбирать у кого-то, если не было другого выхода.

Шахов. Твоя сила привлекала. В ней было что-то дикое, первозданное. Воля как у Шопенгауэра. То, чего не хватало мне. Потому мы и сошлись.

Скуляев. И что ты сделал с этой волей?.. Ты стал меня просвещать, совать какие-то пухлые растрепанные папки, внутри которых я находил то, что сейчас стоит открыто во всех книжных магазинах или пылится на уличных лотках по соседству с голыми бабами...

Шахов (перебивает). Да что тебе эти голые бабы покоя не дают!.. У тебя такая женщина!..

Указывает на Наталью, сидящую перед пылающей буржуйкой с бокалом и сигаретой. Пламя рельефно высвечивает ее совершенные, скульптурные формы.

Скуляев (не обращает внимания, продолжает). Одни названия ударяли мне в голову, как вино!.. "Зияющие высоты"!.. "Архипелаг ГУЛаг"!.. "Раковый корпус"!..

Шахов. "Раковый корпус" - плохая книга. Да, Наталья?..

Наталья (не

оборачиваясь). Отвратительная. Я бросила на третьей странице. Стиль ни к черту!..

Скуляев. И ты не просто подсовывал, ты спрашивал: ну, как?.. А что я мог на это ответить?.. Я читал это ночами, запойно, я сходил с ума, я приехал из мест, где в лесах еще торчали старые, гнилые сторожевые вышки, а колючая проволока путалась в ногах чаще, чем хмель или вьюнок. Я еще тогда, там, когда мы с дедом ходили по тайге за белкой или соболем, спрашивал у него, что это?.. И дед отвечал: лагерь, однако - и все. А что за лагерь?.. Кто там сидел?.. Кто умирал?.. Ни слова. Только один раз рассказал, как зек самодельным ножом убил часового на вышке, забрался, взял его автомат и стал кричать, что убьет любого, кто к нему сунется! И тогда лагерное начальство приехало к деду, он взял винтовку и метров с двухсот влепил бунтарю пулю между глаз!.. А потом я прочел про этот случай в одной из папок, а наутро ты как всегда спросил: ну, как?.. Что я мог ответить?.. Что если это все правда хотя бы на десятую, двадцатую долю, то надо выходить на площади, на улицы, выходить и кричать: люди!.. (Встает с бокалом, кричит, воздевая руки.) Люди!.. Как вы можете спокойно спать с вашими женами?!. Как вы можете ходить по этим улицам, зная, что миллионы ваших предков подло загублены теми самыми негодяями, которым вы служите за кусок колбасы и стакан портвейна!..

Шахов (Наталье, кивая на Скуляева). Красив, да?..

Наталья (смотрит на него, как на скульптуру на вернисаже). Да, хорош!.. Особенно торс и плечи. Ничего ни прибавить, ни отнять. Антик.

Скуляев (садится, опускает голову). Впрочем, я понимал, что они ничего не знают. Знают только те, кто читает эти папочки и слушает голоса. Но можно ведь читать и не верить - так спокойнее. Потому что если читать и верить, то как жить дальше? И я не верил. Я приехал из краев, где нас, детишек, возили в село Шушенское и показывали избу, в которой жил добрый дедушка Ленин, и это маленькое детское воспоминание до поры перевешивало все твои папочки, ксерокопии, фотокопии, заглушало все голоса, говорившие по-русски с металлическим акцентом!.. И потому, когда ты спрашивал у меня: ну, как?..
– я только уклончиво пожимал плечами. Пока не прочел про деда. И тогда я сразу поверил во все, до единого слова, буквы, запятой, точки...

Умолкает, смотрит перед собой. Шахов наливает ему коньяк. Скуляев пьет машинально, как воду. Ставит на стол пустой бокал.

Скуляев (глядя перед собой). Так ты убил меня в первый раз, Шахов. Как дед того зека. Пулей с двухсот метров. Между глаз. (Показывает пальцем.) Вот сюда.

Шахов. Там трикут. Третий глаз. Индусы считают, что только он способен познать истину.

Скуляев. Или пулю.

Шахов. Пуля - тоже истина.

Скуляев. В последней инстанции.

Оба смеются.

Наталья (не оборачиваясь). Мальчики, вы пьяны.

Шахов и Скуляев смотрят на нее. Смех постепенно замолкает.

Шахов. Я понял это, и мне стало страшно за тебя. Я нашел тебе мастерскую. Я увидел, что твоя живопись становится мертва, подражательна, что ты начинаешь писать как обычный академический раб: шаг вправо, шаг влево - побег. Критики те же вертухаи: стреляют без предупреждения. И я убедил тебя перейти на скульптуру. Какое убедил, я просто взял тебя за руку и привел в другую мастерскую, в подвал, три пролета вниз. И ты стал оживать. Разумеется, не сразу, постепенно, день за днем...

Замолкает. Скуляев смотрит на Наталью. Она словно чувствует этот взгляд и оборачивается. Скуляев улыбается хитрой, хищной улыбкой. Подмигивает Наталье, кивнув на Шахова.

Скуляев (с усмешкой). Ишь, благодетель!.. Хочет представить все так, как будто это он меня лепил!.. Из глины и пота, как нанайский бог. Сейчас еще скажет, будто и тебя он мне подсунул, привел, раздел, поставил на подиум: смотри, шорец, какие формы!.. Лепи ее, пока я добрый!..

Смеется.

Наталья (смотрит на него отчужденно). Но ведь так оно и было.