Лиля Брик. Жизнь и судьба
Шрифт:
Надо ли говорить, что этой грозой был Владимир Маяковский, о котором в ту пору ни Эльза, ни Лиля пе имели никакого понятия?
«Я сидела девчонка девчонкой, — продолжает Эльза,— слушала и теребила бусы на шее... Нитка разорвалась, бусы посыпались, покатились во все стороны. Я под стол, собирать, а Маяковский за мной, помогать. На всю долгую жизнь запомнились полутьма, портняжий сор (мать Иды и Али была модной московской портнихой. — А. В.), булавки, нитки, скользкие бусы и рука Маяковского, легшая на мою руку».
Его руке было суждено еще не раз лечь на ее руку. Если бы не было той первой встречи под портняжным столом, возможно, не было бы и ничего остального: наглядная иллюстрация
Урий Каган к тому времени уже тяжело заболел, лечился в Германии, где его, Елену Юльевну и Эльзу застала война. Они добирались домой кружным путем через Скандинавию. Однако он продолжал работать, нуждаясь при этом в особом уходе. Мать все время отдавала ему, да и Эльзе было уже восемнадцать... Тайные встречи стали явными: Маяковский ходил к Эльзе едва ли не каждый день. По традиции, такие визитеры к «девице на выданье» именуются женихами. Но Маяковский никогда не следовал никаким традициям. И сестры Каган — тоже.
В то самое время, когда рука Маяковского легла на руку Эльзы, он переживал роман за романом. Все они казались ничуть не случайными: одесситку Марию Денисову сменила в Петербурге Софья Шемардина (Сонка), потом художница Антонина Гумилина. Им троим не стала помехой другая художница — Евгения Ланг... Какие-то отношения — любовные, безусловно, пусть и лишь платонические — связывали еще Маяковского с художницей Верой Шехтель, дочерью знаменитого тогда архитектора Федора Шехтеля, и с Шурой Богданович, дочерью другой известной в России пары: издателя и литератора Ангела Богдановича и его жены Татьяны. И все они — вместе и порознь — ничуть не мешали его отношениям с Эльзой, которые — так казалось, по крайней мере, со стороны — становились все прочней и прочней.
В жизни Лили меж тем произошли серьезные перемены. Началась война, которая застала Бриков на отдыхе. Пока родители с Эльзой выбирались из враждебной Германии, Лиля и Осип катались на пароходе по Волге. Путешествие решили продлить поелику возможно, чтобы вызов из военного ведомства не застал адресата дома. Осип подлежал призыву, идти на фронт ему, естественно, не хотелось, так что юридически — этот язык был ему хорошо понятен — он обрек сам себя на положение дезертира.
Какое-то время пришлось скрываться. Потом общие знакомые нашли ход к знаменитому тенору Леониду Собинову— у прославленного артиста императорских театров повсюду были хорошие связи. Лишь в самом начале 1915 года Осип смог, наконец, выйти из «подполья»: по протекции его устроили вольноопределяющимся (как «лицо, получившее высшее образованием) в Петроградскую автомобильную роту. Этот статус давал множество льгот и поблажек, но однако же был равнозначен статусу солдата и позволял считать его носителя призванным на поенную службу.
Другого выхода не оставалось: пришлось перебираться в Петербург, который, чтобы не оскорблять русский слух ненавистным немецким именем, превратился теперь в Петроград. Оставив в Москве мать, сестру и умирающего отца, Лиля уехала туда вслед за Осей и сняла в Петрограде квартиру, чтобы всегда быть вблизи от него. После московского простора двухкомнатная квартира на улице Жуковского показалась жалкой конуркой. Зато в любое время можно было видеться с Осей, да и сам он время от времени наведывался домой. Служба в автороте была «не пыльной», жизнь ничем не осложнила, на привычный ее ритм не оказала никакого влияния. Только Лиле, из-за прогрессировавшей болезни отца, приходилось часто ездить в Москву.
В один из таких приездов мать — мать, а не Эльза — раскрыла ей маленькую семейную тайну: у младшей сестры появился докучливый ухажер!
Вряд ли она знала тогда, какой удар наносит своему ухажеру. Только что закончился разрывом его затянувшийся и драматичный роман с Сонкой, которой пришлось делать тайком поздний и опасный аборт. Только ли этим объяснялась его настойчивость? Так или иначе, от Эльзы он не отступился. Больного отца перевезли на дачу, в подмосковный поселок Малаховка. Маяковский был не из тех, кто отступался, когда ему делали от ворот поворот.
Узнать дачный адрес труда не составило. Приблизиться к дому он не посмел— дожидался Эльзу на станции. Долго не удавалось, но однажды все же дождался. «Володя мне вспоминается, — годы спустя рассказывала Эльза, — как тень, бредущая рядом со мной по пустой дачной улице. Злобствуя на меня, Володя шел на расстоянии, и в темноте, не обращаясь ко мне, скользил вдоль заборов его голос, стихами. <...> В эту ночь зажглось во мне великолепное, огромное, беспредельное чувство восхищения и преданнейшей дружбы...»
На самом деле «просто дружбой» дело не ограничилось. «Сразу стало ясно,— писала впоследствии Эльза, — что я могу встречаться с Маяковским тайком и без малейшего угрызения совести. Я приезжала в город, в нашу пустую, пахнущую нафталином летнюю квартиру, со свернутыми коврами, завешанными кисеей лампами, с двумя роялями в накинутых, как на вороных коней, попонах. <...>»
Лучшие на сегодня знатоки жизни этой семьи — Инна Гене и Василий Катанян-младший— убеждены, что, тайно встречаясь в пустой московской квартире, влюбленные никогда «не переступили грань», что отношения между Эльзой и Маяковским так и не вышли «за рамки». Неужто? Такая «детскость» и ничем не объяснимая щепетильность были не в характере Маяковского — о том свидетельствует вся его жизнь.
Да и Эльза, похоже, отнюдь не стремилась скрыть правду. Почти тридцать лет спустя, в книге «Тетрадь, зарытая под персиком» (1944), где и сам автор, и все герои выведены под своими подлинными именами, Эльза призналась: «В течение двух лет у меня не было никакой другой мысли, кроме как о Владимире, я выходила на улицу в надежде увидеться с ним, я жила только нашими встречами. И только он дал мне познать всю полноту любви. Физической — тоже».
На книге обозначен ее жанр: повесть. И это вроде бы лишает нас возможности отнестись к ней как к документу. И Эльза, и ее будущий муж не раз прибегали к подобным приемам: воспроизводили реальные факты не в мемуарном свидетельстве, а в беллетристическом гриме, избавляя себя тем самым от необходимости отвечать за их точность. Но в «документальности» того, о чем рассказала «Тетрадь, зарытая под персиком», сомневаться конечно же не приходится.
«Сегодня мне кажется, — писала Эльза уже не в повести, а в мемуарах, — что мы встречались часто, что это время длилось долго». Наверное, было не совсем так, поскольку Маяковский к тому времени (еще в январе 1915 года) по каким-то причинам переселился в Петроград. Ни там, ни в Москве квартиры у него не было, он много ездил по стране с чтением стихов, пытался поступить на военную службу, но получил отказ как «неблагонадежный» в политическом отношении. Неприкаянность и неустроенность все время толкали его на смену кратковременных адресов.