ЛИМОН
Шрифт:
— С чего ты взял? Вовсе нет, — сказал я, а затем все объяснил.
Вечером предыдущего дня мне было мучительно тоскливо. Моросил дождь. Капли дождя выбивали музыку, о которой я Вам говорил. Даже брать в руки книжку не хотелось, я стал черкать всякие каракули. Не знаю, простые ли буквы в слове waste, — только вот ведь бывают слова, которые легко пишутся, когда от нечего делать черкаешь карандашом по бумаге — это одно из таких слов. Я писал и писал это слово, что было весьма опрометчиво. Потому что в этом звуке я стал различать определенный ритм, словно бы работал ткацкий станок. Рука ритмично повторяла одно и тоже движение. Естественно, я должен был его услышать. С того момента, когда уши впервые различили этот звук, до того момента, когда я уловил в нем приятный ритм, в моем настроении что-то появилось, но такое незначительное, что сложно назвать это вниманием или радостью. Только это была уже не та апатия, что час назад. Я вслушивался в милый ритм, напоминающий шелест одежды или шум паровоза в стране гномов. Когда он приелся мне, возникло
Я сказал О., что, вероятно, такая подлинность бывает в искусстве, особенно в стихах. И даже это О. выслушал со спокойной улыбкой.
Я заточил карандаш, дав О. послушать. О. прищурился и сказал: «Слышу, слышу». А затем и сам попробовал и сказал, что если писать разные слова, на разной бумаге, то будет довольно занятно. По мере того, как рука приноравливается, изменяется и сам звук. О. назвал это «ломкой голоса» и рассмеялся. Звук был похож на голос одного из моих домочадцев, скорее всего младшего брата. Я представляю себе, как у брата ломается голос, и мне кажется, что в этом есть что-то жестокое.
Мой следующий рассказ — о той же встрече с О. Об этом мне тоже хотелось бы Вам написать.
О. говорил, что на прошлой неделе в воскресенье ходил в парк Кагэнуэн, что в Цуруми, [52] с детьми своих родственников. Он очень занимательно рассказывал. Кагэцуэн, по его словам, чем-то похож на парк Парадайз в Киото. Там много интересного, но лучше всего — огромная горка. Кататься с горки особенно интересно. Вероятно, и вправду занятная вещь. О. сказал, что удовольствие от катания до сих пор чувствует внутри себя. Под конец даже я не смог удержаться от слов: «Хотелось бы мне туда сходить, да-а». На мое странное «да-а» О. ответил: «Да-а, горка очень интересная». Возникшее равновесие наших «да» исходит из обаяния таких людей как О. Он откровенный парень, который не сможет сказать неправды, поэтому веришь всему, что он говорит. Я не обладаю такой искренностью, поэтому радуюсь каждый раз, когда сталкиваюсь с ней.
52
Квартал в Иокогама.
Затем разговор перешел на ослов в парке развлечений. Ослы возили детишек по кругу, огороженному заборчиком, и настолько уж были надрессированы, что сами описывали круг и возвращались обратно. Я подумал, что осел — симпатичное животное.
Однако один из них остановился на полдороге. О. видел это своими глазами. Остановившись, осел помочился. Девочка, сидевшая на осле, не знала, что ей делать, личико покраснело, и в конце концов она чуть не расплакалась. — Мы рассмеялись. Перед моими глазами живо предстала картина. Неприличное поведение добродушного осла, исполненное ребячества, и милое смущение ребенка, пострадавшего от него. Это и в самом деле было милое смущение. Я смеялся от души, пока вдруг не почувствовал, что не могу больше смеяться. Из этой целостной картины, над которой следовало смеяться, я внезапно вычленил лишь переживания маленькой девочки. «Как он некрасиво себя ведет. Как мне стыдно».
Я не мог больше смеяться. От бессонницы, мучавшей меня прошлой ночью, мое сердце стало податливым и легко меняло настрой. Я это почувствовал. Прошло какое-то время, но недовольство так и не прошло. Надо было бы рассказать об этом О. Заговори я с ним, возможно, я смог бы еще раз посмеяться занятной истории. Но почему-то я не смог ничего сказать. Я завидовал О., который в своих здоровых эмоциях никогда не терял баланса.
3
У меня хорошая комната. У нее, правда, есть недостаток: стены тонкие, поэтому остро ощущается сырость. Из одного окна видны деревья и скала неподалеку, из другого открывается вид на железную дорогу Иикура за полем Окумамиана. Видно еще старое дерево — литокарпус, [53] рядом со старинной усадьбой Токугава. [54] Это дерево, которому уже столько лет, было самым интересным из всего, что я мог охватить взглядом. Разве листва на литокарпусе краснеет с наступлением сезона дождей? Сначала я с сомнением предположил, что это отблески предзакатного солнца — такая была краснота. Однако пошел дождь, а цвет остался таким же — ничуть не изменился. Значит, это собственный цвет дерева. Через несколько дней я вспомнил классическое хокку: [55]
53
Вечнозеленое
54
Старинный клан, из которого вышли военные правители Японии в период Эдо.
55
Хокку — трехстишие (5-7-5 слогов) из сборника Мацуо Басё «По тропинкам севера» (XVII в.).
Майский дождь
Прошел, оставляя след.
«Солнечного света» павильон.
Затем вместо последней строчки я попробовал подставить «пурпурный литокарпус» и обрадовался. Взглянув свежим взглядом на стихотворение еще раз, я решил, что и средняя строчка «прошел, оставляя след» должна звучать по-другому: «идет, оставляя след».
Рядом с окном, выходившим на скалу, на расстоянии вытянутой руки стояло дерево канахидэ из семейства магнолиевых. Я подумал, что его цветы не подходят к темным ночам в период майских дождей. Что ни говори, сезон дождей просто невыносим. Идет дождь, и моя комната пропитывается сыростью. Когда я вижу воду на подоконнике, совсем унываю. Беспричинно злюсь. Тяжелое небо низко нависает над землей.
Как-то раз я ругал свою комнату.
— Эх, ты. Словно дно старой лодки!
Мне стало смешно оттого, как я это сказал. Настроение изменилось. Бывало, мама ворчала на меня. Поругает совершенно спокойным голосом а потом начинает смеяться. Чем-то похожее ощущение. Мое воображение нарисовало картину, как я постелив циновку на дно старой лодки, плыву по широкой реке. Именно в такие моменты даже отзвуки унылого дождя звучали занятно.
4
Время перевалило за вторую половину дня, закончился дождь. Я направлялся в район Акасака в гости к А. Он был из нашей компании в Киото. Как-то раз и Вы приходили на наше собрание. Если помните, А. тогда был с нами.
В апреле, после нашего отъезда, уехало еще трое, на ком держались все литературные собрания. Вместе с пятью бывшими участниками собраний мы возобновили встречи в Токио. Решили с января будущего года издавать литературный журнал. Каждый из нас должен был ежемесячно вносить определенную сумму на издание, а также предлагать свои рукописи. Я зашёл к А., чтобы отдать ему свой взнос.
Недавно у А. возник конфликт с семьей. Это было связано с его женитьбой. Поступи А. так, как хотел сам, ему бы пришлось пойти наперекор родителям. По крайней мере, для родителей это выглядело так. Я был другом А., и его проблемы требовали моего участия. Сначала я думал, что нужно охладить его пыл. Во всяком случае, делал все возможное, чтобы не разжигать страсти. Чем больше раздувалась эта проблема, тем больше я б — клялся, что должен вести себя именно так. Однако он все настойчивей давал понять, что ни в какой ситуации не будет подчиняться условиям, поставленным другими. Только теперь я понял, что человеческий характер, слабо выраженный в обычных условиях, при таких обстоятельствах приобретает четкие контуры. Более того, благодаря испытаниям его характер становился тверже. Я считаю это достойным.
Придя к А., я неожиданно столкнулся с компанией, которая недавно приехала в Токио. Они спорили по поводу письма посредника в конфликте А. с родителями. А., оставив их дома, ушел за покупками. В этот день я ни на что не реагировал. Я слушал их беседу и молчал, чувствуя себя одиноким. И тут кто-то сказал: «Если он говорит, что понимает А., то почему же он не делает все возможное, чтобы помочь». Слова были сказаны жестко. Стоит ли говорить, что они относились к посреднику.
Я почувствовал разброд в душе. На меня давила сила жизненной позиции, когда между «понимать» и «действовать» нет дистанции. Но в глубине души я одобрял позицию этого посредника, потому что понимал этого человека. В то же время я не мог удержаться от мысли, что понимание их обоих может означать незнание их обоих. Очень неприятно, когда то, на что надеешься, начинает рушиться. Я подумал, что даже родители А. отвернутся от меня. Мои чувства, склоняющиеся к одной крайности, стали бороться с противоположной инстинктивной силой. Уже потом, выйдя из дома А., я смог успокоиться. Как только А. вернулся тема разговора переменилась, и все принялись обсуждать планы на будущий год. Много раз весело повторяли название журнала, который придумал R., и смеялись над тем, каких мучений стоило придумать его. Я с интересом подметил, что, выразив себя в этом названии, мы и в будущем будем черпать в нем воодушевление и упорядоченность.
Мы поужинали тем, что прислали А. из его родных мест. Когда я вернулся в комнату, почувствовал, что ее наполнил тяжелый аромат цветов дуба, росшего рядом с окном. А. сказал, что из окна видна смоковница, но это название никогда не ассоциировалось у меня с увиденным деревом. Я сказал всем, что деревья на улице Иикура — это каштаны. Несколько дней назад вместе с R. и А., и еще двумя-тремя товарищами мы увидели эти красивые цветы и еще обсуждали, не цветы ли это marronnier. [56] А я после этого увидел табличку на одном из деревьев с его названием и надписью: «Берегите городские деревья».
56
Каштан, (фр.).