Лимонад
Шрифт:
– Давай, давай, – сказал Роман Романович отцу, – проходи!
Отец сделал несколько шажков. (Даже странно: длинный, а шажки маленькие.)
– Как здоровье, Роман Романович? – сказал он для начала и тут же умолк, заметив, что Роман Романович вдруг почему-то очень рассердился на эти обыкновенные слова, даже вскочил с места и, возмущений отплевываясь, стал бегать между столом и отцом. Он был в пижаме.
– Что?! «Как здоровье»?! – кричал он. – Пока я на посту, я не имею права болеть! Слышите? Я не имею времени болеть! Я здоров, здоров и здоров. Я работаю, я тружусь!
Он так разволновался, что даже вспотел и покраснел.
– Я понимаю! – с готовностью закивал отец.
– Для меня не существует в жизни ничего, кроме работы и краткого восстановительного сна!
– Да, да.
– Только работа и сон!
В подтверждение своих слов Роман Романович указал сначала на письменный стол, заваленный бумагами, а потом на кожаный диван со скомканным постельным бельем. Кроме стола, за которым он трудился, и дивана, на котором кратковременно отдыхал, в комнате не было никакой другой мебели. Рядом с диваном в стену был вбит гвоздь, на котором висели плечики с костюмом, галстуком и рубашкой. На полу стояли ботинки. Сам, как было сказано, бегал в пижаме.
– Я живу, как отшельник, как аскет! Только работа и сон!
– Понимаю.
– И меня никто не может упрекнуть! Я докажу! Я – не болен! Роман Романович стал рыться в бумагах. Он бормотал что-то и
одновременно дрыгал правой ногой, нашаривая на полу слетевшую в беготне комнатную туфлю.
– Я докажу, я не боле-е… – начал было я, но отец быстро вытолкал меня из комнаты, проводил обратно до крыльца и сказал, чтобы я погулял в саду.
– Но ничего не трогать! Ничего не рвать! Никуда не лазить! – добавил он и погрозил мне желтым, прокуренным пальцем с черной каймой под ногтем.
С сорванным грибом в руке мальчик шел вдоль забора, а за забором слышались хриплое рычание и бряцание цепи. Только около угла, где забор поворачивал, обнаружилась наконец щель, в которую мальчик и разглядел злобную соседскую и всклокоченную зверюгу, лязгающую золотыми зубами, словно перемалывающую кусок закатного солнца.
– Ты, Сережа, мне всегда нравился. Ты мужик надежный. Сколько ты у меня работаешь, лет пятнадцать будет?
– Ровно пятнадцать, Роман Романович.
– Хорошо… Повидали мы с тобой, а?
– Да, было.
– Ну, у тебя на меня обид ведь нет? Не тормозил я тебя? Подрос ты у меня?.. Инженером на сто пять рублей пришел, а? Помнишь, я обещал вам, что выведу в люди и… выведу! Всех вас выведу! А до тех пор не уйду… Вот и Боря Павлов – тоже мой выкормыш… Вы с ним друзья и ровесники?
– Он на два года моложе, Роман Романович.
– Умный, толковый парень… Копает под меня? Копает… Борис Андреевич Павлов… Ты, кстати, в курсе?
– Я, это самое, Роман Романович, приехал сразу, как вы приказали.
– Хорошо… Вообще, многие – я вижу! – норовят вокруг меня подкопать. Но мне на это внимания некогда обращать: я работаю. И других работать заставлю… Что, говорят, я на пенсию собрался? Брехня. Слухи беспочвенные. Но работать мешают, делу вредят. Я вчера на парткоме так и заявил: «Пресеките, товарищи, эти разговоры! Я буду работать столько, сколько нужно. Прекратите сплетни распускать!»
– Нужно – значит, нужно.
– А мы их еще всех удивим. Как ты считаешь, Сергей Николаевич?
– Какой разговор!
– А ты, откуда ты можешь знать? А?
– Так, это самое, как вы скажете…
– Ладно… Ну-ка, теперь двигайся поближе!.. Вот – смотри. Вот – труд… Ну-ка, читай заглавие!
– «Глобальный План…»
– То-то: «глобальный»! Это я по самой сути! Это без лирики. С лирикой как-нибудь потом, без меня разберутся. Это потом за головы схватятся: «уникальный, выдающийся, гениальный»… Но черт с ними… Работать надо!
Камбала оттаивала, текла, расслабленно чернела. Воспоминания, словно клочки облаков в высоком небе, то рисовались отчетливее, то бледнели и вовсе истачивались.
Работа и сон. Ничего кроме.
Я нашел другую калитку. В дальнем конце огромного сада, на противоположной от ворот стороне. Мне почему-то сразу захотелось попасть через нее наружу. Не знаю, может быть, потому, что за забором с той стороны не было видно ни деревьев, ни домов. Казалось, что там как-то по-особенному просторно и светло: так, как будто там вообще ничего, кроме неба, не было. Но как такое могло быть?..
Дверь не отпиралась, сколько я ни крутил замок, сколько ни дергал за ручку. Расстроившись, я даже несколько раз пнул ее ногой. Я обследовал весь забор, но на этот раз не нашел в нем даже самой маленькой щели: доски были сбиты на удивление плотно.
Тогда я решил / перелезть через забор. Цепляясь за столб и горизонтальный брус, я подтянулся и хотел ухватиться за верхний край забора, но что-то больно уколола меня в ладонь, и я тут же соскочил на землю. На ладони появилась царапина. Я прилепил к царапине послюнявленный листок подорожника. Потом еще раз подтянулся за брус и выяснил, что по всему забору к торцу досок приделана проволока, густо унизанная острыми шипами.
Оглядевшись вокруг, я сообразил, что, если взобраться на одну из яблонь, то с нее можно будет увидеть, имеется ли все-таки за забором что-либо, кроме неба, и если да, то – что именно.
Я вскарабкался на первую ветку, и прямо перед моим носом закачался красный, блестящий, словно лакированный, плод, который был тут же мной сорван и спрятан за пазуху под футболку. За забором по-прежнему ничего, кроме неба, видно не было: я поднялся еще недостаточно высоко. Когда я взобрался на вторую ветку, передо мной закачалось плодов числом с десяток, но за забором опять виднелось одно лишь небо. Третья ветка, как только я начал подтягиваться за нее, хрустнула, как будто переломили кусок рафинада, и бессильно повисла, осыпав вниз несколько яблок, глухо отбарабанивших по земле. Я быстренько замаскировал сломанную ветку среди других, чтобы снизу ее было не очень заметно, и, спустившись, собрал опавшие яблоки.