Линия красоты
Шрифт:
— Ну, тот парень из Ливана, на белом «Мерседесе»… он еще себя называет Уани…
— А, ну да, ну да! Ронни… — проговорил Ронни и засмеялся. Ник на мгновение задумался о том, как выглядит Уани в его глазах. — Тот, с переносным телефоном. А он из Ливана? Я и не знал.
— Уани? Да, он родился в Бейруте, но учиться приехал сюда и, собственно говоря, с десяти лет живет в Англии, — объяснил Ник, по своему обыкновению самое главное запихнув в середину предложения.
— Ну ладно… — помолчав, проговорил Ронни. — Так что, ты, наверно, со мной встретиться хочешь? Потолковать кое о чем?
В Ронни, говорил Уани, хорошо то, что на него можно положиться. Он работает с серьезными людьми, и товар у него всегда первоклассный. Конечно, за грамм у него цена немаленькая, но за четверть унции он дает скидку. (Четверть унции составляет семь граммов — единственный метрический эквивалент,
Недостатком Ронни была странная манера вечно тянуть и опаздывать, манера, за которой стояла не лень и безразличие, а скорее, напротив, постоянная настороженность. Он никогда никуда не спешил, никуда не приезжал вовремя, и память, особенно на имена, у него была совершенно дырявая. Ник его видел только один раз: они сели в красную «Тойоту» Ронни, отъехали за угол, и Ник своими глазами увидел, как наркотик переходит из рук в руки. Ронни был родом с Ямайки, в Лондоне обжился и стал настоящим кокни: он брился наголо, череп у него был вытянутый, а глаза скорбные. Он вечно жаловался на свою девушку — возможно, думалось Нику, чтобы дать понять, что он не того сорта человек. Но в голосе у него всегда звучало какое-то интимное придыхание, и потом, он давал Нику и Уани наслаждение — и потому в глазах Ника был окружен каким-то смутным соблазнительным ореолом.
Но сегодня все шло наперекосяк. Ронни велел перезвонить через десять минут: первый разговор повторился почти дословно, и в заключение Ронни попросил Ника позвонить еще через десять минут, напомнить ему, что пора выходить. Между звонками Ник бродил по окрестным улицам, чувствуя, что выглядит матерым преступником: карман ему оттягивали туго свернутые триста пятьдесят фунтов. В районе вдруг обнаружилось необыкновенно много полицейских машин. На несколько минут завис над головой патрульный вертолет. Ник стискивал зубы и размышлял о том, как объяснит полиции наличие денег. Потом ему пришло в голову, что они не станут хватать его, пока нет доказательств — дождутся, пока он сядет к Ронни в машину, и тогда уж возьмут обоих. Интересно, сумеет Джеральд договориться, чтобы эта история не попала в газеты? Вряд ли. Скорее уж, в газеты попадет он сам. И это будет конец. Это ведь не просто «вульгарно и небезопасно» — если узнают, что у него в доме хранились наркотики, это точно будет стоить ему кресла. Хотелось бы знать, сколько могут за это дать? Лет десять, наверное? Первая судимость… Боже, что же будет делать в тюрьме молоденький хорошенький педик с оксфордским произношением? Да ему там просто не выжить. Ник ясно представил, как рыдает в тюремной уборной. Но, может быть, поможет положительный отзыв от профессора Эттрика или даже от кого-нибудь из правительства — ведь Джеральд не бросит его в беде!.. Он уже стоял на указанном месте, в Чепстоу-Касл — пришел на одну-две минуты раньше. Остановился у дверей паба, облокотился о столик под окнами. Сам паб был уже закрыт, но сквозь щели в плотно занавешенных окнах сочился блеклый свет — там работали сверхурочно, может быть, готовили пиво на завтрашний день или ломали перегородки, превращая старинный, разделенный на клетушки бар в одно помещение, просторное и гостеприимное. Прошло двадцать минут. Что это вон тот человек на автобусной остановке так на него смотрит? Вот и автобус подъехал — а он не сел… Очень подозрительно. Ронни — человек безалаберный, совсем не бережет себя, телефон у него наверняка прослушивается. Может быть, это то, что в гангстерских фильмах называется «подстава», и все вокруг — и слепой, и разносчик пиццы, и дама с собачкой — на самом деле переодетые полицейские? Наконец подъехала красная «Тойота»: Ник с облегчением залез внутрь, и Ронни сорвался с места.
— Ну как житуха, Рик? — поинтересовался он.
Он не двигал головой, но скорбные глаза так и шныряли то вправо, то влево, то к зеркалу заднего вида. Ник кашлянул, постарался улыбнуться.
— Спасибо, хорошо, — ответил он.
Ронни сидел, уйдя глубоко в кресло и вытянув ноги, словно автогонщик: длинные пальцы его вертели руль, держась не за колесо, а за перекрестье.
— Да? — сказал он. — Ну ладно. А как этот, Ронни?
Ник нервно рассмеялся.
— Все нормально, только очень занят.
Ронни жил в приблизительном мире, полном прозвищ и ослышек — и, наверное, это было и к лучшему. Тактично и безопасно. Вот он снова глянул в зеркало — и в ту же секунду левая рука его нырнула в карман пальто, а затем — к Нику, невидимо передав ему нечто маленькое, тугое, увесистое. Ник был к этому готов, однако замешкался, доставая из кармана деньги. Ронни тронул машину на желтый свет, и вдруг Ник сообразил, что не пристегнулся. Ронни тоже был не пристегнут — видимо, в его мире это не принято, и если Ник начнет пристегивать ремень сейчас, может этим его оскорбить. Путешествие было почти окончено, и опасность таяла с каждой минутой. И все же — что, если их остановят за отсутствие ремней безопасности, начнут допрашивать, а потом обыщут… Он подтолкнул Ронни локтем; тот, не глядя, взял деньги и сунул их в карман.
Они остановились за церковью в начале Ледброук-Гроув, в кружевной тени деревьев.
— Большое спасибо, — сказал Ник. Ему хотелось распрощаться с Ронни как можно скорее, но в то же время не хотелось казаться невежливым.
Ронни задумчиво смотрел в окно.
— Какая старая церковь, Рик, — сказал он. — Она ведь старинная, правда?
— Э-э… да, викторианская… мне кажется, — добавил Ник, который это прекрасно знал.
— Да-а? — протянул Ронни, затем кивнул. — Ужас, сколько здесь всякой старины.
К чему это он? — подумал Ник.
— В этой части города постройки не очень старые, — проговорил он вслух, — самые старшие относятся, пожалуй, к восемьсот сороковым годам.
Мысленно он пытался припомнить все, что знал об этой церкви, странным готическим островком возвышающейся посреди аккуратных беленых домиков.
— Просто классно, что я сюда переехал, а? — проговорил Ронни. — Я тебе говорю, парень, это просто офигительно!
— М-м… да, конечно, — пробормотал Ник, не вполне понимая, смеется ли Ронни над ним или приглашает разделить шутку. Его приятно возбуждала мысль, что Ронни теперь — его сосед. Было что-то сексуальное в его долговязой худобе и скорбных темных глазах…
— Говорю тебе, драпал от этой девки, как от чумы! — Ронни покачал головой и горько рассмеялся. — Вот у тебя, Рик, небось проблем с девчонками нет, а?
— А… а… нет, у меня нет, — ответил Ник. — И что же, вы так и не помирились?
— Я тебе говорю! — отвечал Ронни.
Ник этому не удивлялся: должно быть, девушке нелегко примириться с профессией Ронни. Самому ему сейчас хотелось перегнуться на сиденье, обнажить член Ронни (должно быть, красивый и длинный) и подарить ему утешение, которое ведомо лишь мужчинам — прямо здесь, в машине, под сенью кружевных ветвей. Но Ронни уже протягивал ему руку, прощаясь.
Ник вышел из машины и отправился домой — отсюда до дома Федденов было всего ярдов двести. На улице его снова охватила тревога: казалось, люди, спешащие домой с работы, косятся на него насмешливо или неодобрительно, как будто знают, что за крохотный сверток, что за роковую ошибку, что за преступление сжимает он в кармане, готовый при малейшей опасности выбросить его в канализацию. Лишь взбежав на крыльцо и оглядевшись, он вздохнул с облегчением, и на смену страху пришло пьянящее возбуждение: его не поймали! Никто ничего не видел, никто ничего не знает — все совершенно безопасно. А впереди его ждет неисчерпаемое наслаждение. Он пробежал через холл, взбежал по лестнице, прыгая через две ступеньки. Из кабинета уже доносился гул голосов — прибыли первые гости. Все выше, выше, под знакомый скрип чердачных ступенек — в жаркую и душную комнату, где ждут его птичьи трели за окном и отражается в зеркале кровать. Он закрыл дверь, запер ее на задвижку, и пять счастливых минут менял рубашку, застегивал запонки, повязывал галстук и натягивал брюки от костюма — и вместе с тем высыпал, разровнял, втянул в себя, спрятал остаток в ящик письменного стола, развернул и убрал банкноту, протер стол пальцем, поднес палец к ноздрям и вдохнул все, что там оставалось. Потом надел пиджак, зашнуровал ботинки и двинулся вниз, готовый к светской беседе с сэром Морисом Типпером.
Ник сидел в конце ряда, словно капельдинер. Пианистка Нина Глазерова, маленькая, с длинной рыжей косой, стояла и смотрела куда-то в пространство, не в комнату, полную людей, а на темное дубовое дерево порога — быть может, туда, где обитали Шопен, Бетховен и Шуберт, над которыми она должна сейчас свершить справедливый суд. Собственную историю, рассказываемую Джеральдом — отец-диссидент, тюрьма, бегство из страны, — она слушала бесстрастно, как нечто постороннее, к ней не относящееся; быть может, понимала, что в устах Джеральда «диссидент» — далеко не комплимент и что разговоры о творческой свободе и о призвании артиста большинство гостей воспринимает как изящную шутку. Они смеялись, эти неизвестные ей люди, которых ей следовало очаровать, — а она смотрела сквозь них спокойно и отрешенно. Начали хлопать; сам Ник ободрительно кивнул. Мгновение выждав, пианистка двинулась к инструменту. Толпа расступалась перед ней. Коротко, резко поклонившись, она села за рояль и сразу начала играть — с тех самых мощных, мотоциклетных вступительных аккордов Второго скерцо Шопена.