Линни: Во имя любви

Холман Линда

Он пододвинул мне стул.

— Но разве ваша мать не подумает… Что она подумает, зная, что я сейчас здесь, в вашей комнате?

— Не беспокойтесь о ней. Она только с виду такая строгая.

Шейкер прочистил горло. Я уже знала, что он всегда так делает, когда неуютно себя чувствует.

— Она не всегда была такой, как сейчас. Я помню, как она смеялась и радовалась, когда отец еще был жив. — Его лицо смягчилось, а во взгляде появилось отсутствующее выражение.

Я попробовала представить себе смеющуюся миссис Смолпис, маленького Шейкера и его отца, сидящих вместе за обеденным столом, из-за которого мы только что встали.

— Мой отец был врачом, —

снова заговорил Шейкер. — Но он делал нечто большее, чем просто прописывал лекарства. Он избрал для себя работу хирурга, даже несмотря на то что это занятие считалось самым непрестижным в медицинской иерархии. Вместо того чтобы заниматься тем, что от него ожидали, — измерять пульс, лечить истерики и меланхолию у богатых клиентов, мой отец имел дело с человеческим телом и всеми его хворями. Он вправлял и сращивал кости, изобретал лекарства от кожных болезней, проводил хирургические операции в лазарете. Иногда, отправляясь к больным домой, отец позволял мне сопровождать его, чтобы я смотрел и учился. Во время этих визитов я и проникся любовью к этой профессии. Мой отец… он был хорошим человеком. Он знал, что я не смогу пойти по его стопам, но никогда не говорил об этом. Он часто лечил бедняков, получая вместо платы благодарность. Из-за этого моей матери приходилось жить скромнее, чем она могла бы, если бы отец лечил только богатых. Но даже несмотря на то, что мы жили просто, благодаря репутации отца моя мать до сих пор вхожа в то общество, которое она считает светским.

— Миссис Смолпис упоминала о своих друзьях, — сказала я. — Боюсь, что из-за моего присутствия она не сможет пригласить кого-либо из них к себе.

Шейкер улыбнулся.

— Я рад, что она все еще может испытывать нехитрые радости, имея доступ в общество как вдова доктора Смолписа и получая приглашения от знакомых.

Он умолк, и в этот момент я поняла, что Шейкер во многом похож на отца, о котором только что говорил.

— Вскоре после смерти отца — он умер семь лет назад — мать пережила этот ужасный апоплексический удар и после этого стала излишне благочестивой.

Шейкер нахмурился, изучая рисунок, висевший над столом, словно забыл о моем присутствии.

— Я не раз читал о подобных случаях. Видимо, это как-то взаимосвязано — начало болезни и патологическая тяга к религии.

Я тихо что-то пробормотала, выражая согласие. Шейкер очнулся от задумчивости, затем перевел взгляд на меня.

— Я пытался ей помочь. Я следовал всем медицинским предписаниям — ограничивал потребление жидкости, давал ей рвотное и пурген. Я даже делал ей кровопускания, надеясь нормализовать таким образом ее кровообращение. Но матери ничего не помогло. Хотя, как я вам уже говорил, припадки случаются редко, иногда она ведет себя так, что я с трудом узнаю ее.

Он вздохнул.

— Не стоит беспокоиться из-за ее повышенных требований. Нэн, которая давным-давно работает у нас, и ее дочь Мэри, которая приводит в порядок одежду и волосы матери, обязательно вернутся. Мама регулярно их выгоняет за то или иное нарушение. Они уходят на два-три дня (это достаточный срок, чтобы мама по ним соскучилась), а затем возвращаются. Нэн уже привыкла к этому, и они с матерью прекрасно понимают друг друга.

Я взяла перо и обмакнула его в чернила.

— Шейкер, что вы имели в виду, когда говорили, что я ваш знак? — спросила я, прежде чем начать писать.

Шейкер подошел к окну.

— Той ночью в «Зеленой бочке» я решил… — Он замолчал. — Я решил выпить столько, сколько смогу, хотя вообще-то я редко употребляю крепкие напитки. А

затем, выпив достаточно, чтобы набраться храбрости, я собирался пойти в… в то место, где похоронена Фрэнсис, чтобы не причинять лишних забот матери, и выпить настойку болиголова.

— Болиголова? Но разве это не яд?

Он улыбнулся краешком рта.

— Да, это яд. Только трус принял бы подобное решение, но я не мог думать ни о чем, кроме необходимости положить конец своему жалкому существованию. Я больше не видел смысла в жизни. Когда я стоял возле стойки в таверне, мною овладели три чувства.

Я ждала.

— Самым сильным из них была жалость к себе. Я думал о том, что из-за своей беспомощности я никогда не смогу стать таким, каким мне хотелось бы быть. Я никогда не смогу стать врачом, и уж тем более хирургом. А это единственное, чем я хотел бы заниматься, — по мере своих возможностей помогать людям. Хотя я вполне удовлетворен своей работой в библиотеке, она оставляет меня равнодушным. Я был в отчаянии, так как понимал, что никогда не смогу иметь собственную семью — вряд ли какой-нибудь девушке будет интересен такой, как я.

Я удивилась. Мне начала открываться спокойная сила, скрытая за невзрачной внешностью Шейкера, и, несмотря на постоянную дрожь, он держал себя с достоинством. Ну конечно, он слишком строго себя судил.

— Второе чувство — это вина, — продолжал он, — за то, что оставляю свою мать на произвол судьбы. Но жалость к себе победила. Я оплатил письмо, которое, как я надеялся, все объяснит. В нем содержались указания касательно благополучия моей матери. Я знал, что нищета ей не грозит, ведь мой отец оставил после своей смерти достаточно денег, чтобы обеспечить ее до конца дней. Кроме того, я уже давно сказал Нэн о том, что если я вдруг не смогу больше заботиться о матери, то они с Мэри могут переехать жить к нам, при условии что они обеспечат моей матери пожизненный уход, и Нэн приняла это предложение. Она сама вдова, и, хотя моя мать считает, что Нэн стоит гораздо ниже ее на социальной лестнице, это не помешает им ладить друг с другом.

Шейкер теребил пальцами окантовку шторы.

— А третье? — спросила я, поскольку пауза затянулась.

— А третье — это была слабая надежда. Надежда на то, что мне будет явлен знак, объясняющий, почему я не должен осуществлять задуманное. Я ждал его более двух недель, с того самого дня, когда спланировал свои действия. Я решил, что, если со мной случится что-то, что можно будет считать знаком, я попрошу прощения за жалость, проявленную к себе, и стану жить дальше. И вы, Линни, оказались этим знаком.

— Каким образом?

— Потому что я понял, что смогу вам помочь.

С пера сорвалась капля чернил и упала на чистый лист. Я смотрела на расползающуюся кляксу.

— Вы хотите сказать, что раз я шлюха, то вы могли бы оправдать собственную жизнь, наставив меня на путь истинный?

Снова воцарилась тишина, затем Шейкер заговорил — тихо и с едва сдерживаемой злостью.

— Нет. Потому что я подумал: может быть, с помощью отвара из пастушьей сумки с небольшой добавкой розмарина, который снимает спазмы, роды удастся остановить. Когда же я понял, что все зашло слишком далеко, я захотел помочь вам и убедиться, что вы не будете вынуждены рожать в одиночестве, где-нибудь на улице, где вы можете истечь кровью. Вот как я надеялся вам помочь, даже несмотря на то что я не врач, не хирург, а обычный человек, которому небезразлична судьба незнакомки. Вот почему вы оказались моим знаком. Вы заставили меня подняться над трясиной собственного эгоизма.