Липяги
Шрифт:
Загромыхала, засуетилась Грунька, занявшись готовкой обеда, будто и забыла про девку. Картошки принесла, почистила ее, сковороду на таганок поставила. Сальца кусочек был припрятан у нее на всякий случай. Порезала его мелкими кусочками да туда же его, на сковородку, вместе с картошкой.
Пашка тоже суетится, не сидит на месте. То с подружкой боевой о чем-то шепчется, то в чулан к Груне зайдет.
— Грунь, ты чего, будто и не рада?.. Ладно тебе с загнеткой возиться, у нас там есть кое-что…
«У нас!..» — уловила
А Пашка уже убежал из чулана, там, в избе, громко разговаривает:
— Грунь! А куда ты мой детекторный приемник дела? — И тут же спешит пояснить той, другой: — До войны я сам смастерил детектор… Все станции Европы принимал…
Груня вздохнет только: не заглянул в ушат — есть в нем вода или нет? А о наушниках — будь они неладны! — вспомнил. Сначала она подумала, что за войну Пашка поди совсем отвык от хозяйства и к колхозному делу несподручен будет. Но тут же усмехнулась: он никогда и до войны хозяйством не интересовался. Жил себе, щебетал, на гармошке поигрывал да про кино девкам всякие побасенки рассказывал.
И теперь нисколько не изменился.
— Выбросила детектор-то, Грунь?
— Ребята баловались…
— Ну, ничего… Я себе такой приемничек отхватил — закачаешься!
Стукнула крышка чемодана, и Груня краем глаза увидела, как Пашка выставил на лавку большую лакированную коробку.
— Грунь, а розетка где?
— Вон, под потолком…
Глянул Пашка: под потолком лампа керосиновая закоптелая висит. Понял, что электричества в избе нет. Сделал удивленное лицо.
— И-и-эх! Ли-пя-ги… — сказал он.
И, нисколько не огорчась этим, стал напевать веселый мотив и, посвистывая и пумкая, кружиться по избе. Был он в солдатских галифе, вылинявших, но чистых и наглаженных. Такая же стиранная-перестиранная гимнастерка висела на крюке, над коником. Снял, видать. Исподняя рубаха белая, с тесемками вместо пуговиц, велика была ему, и, когда он кружился, сзади горб мешком надувался.
«До этого-то ты всегда был мастак!» — подумала Груня, посматривая от печки на танцующего Пашку. А тот бегает от стола к чемодану, банки с консервами достает и вино в бутылках, разноцветными бумажками запечатанных.
— Командуй парадом, Ната!
Фронтовая подруга как ни в чем не бывало — за хозяйку: консервы ножом открывает, по тарелкам все раскладывает.
— Груня-я, кончай суету! Есть охота.
Груня вышла из чулана со сковородой жареной картошки. Стаканы принесла. Ручник старинный, самотканый достала из сундука, Пашке подает.
Обычай таков.
Сели.
Детей некормленых Груня с краю стола посадила. Мужа — в вышний угол. Девка пристроилась рядом на лавке. Сама Груня села на скамейке, чтобы удобнее было к печке бегать, никого не беспокоя.
Смотрят ребята на шпроты и на мясо, выложенные из консервных банок, и брать боятся. Защемило сердце у Груни: щей им миску налила, одну на всех, и они привычно застучали ложками.
Павел не заметил этого. Он занят был — вино разливал в стаканы.
Налил, встал, поднял свой стакан и к Груне через стол тянется:
— Ну, друзья, со встречей!..
Чокнулись, выпили. Павел выпил весь стакан, боевая его подруга — половину, а Груня лишь пригубила для виду. Пашка укоризненно покачал головой:
— Нехорошо, Грунь!..
Груня снова взяла стакан, отпила несколько глотков.
И горше сивухи показалось ей дорогое заграничное вино. От обиды. Оттого, что не такой, думалось, будет их встреча.
Ничего еще, если б эту горечь обиды наедине, а не на людях заставлял ее Пашка пить. Как назло, любопытные соседки нагрянули: Таня Виляла, Нюшка Хлудова, Арина Грамзова.
Любопытные, горемычные…
Уж какой-никакой он, Пашка, а все-таки живым-здоровым возвернулся. А их мужья где? У каждой из них похоронные за божницей лежат. Чернила, которыми фамилии их мужей в казенную бумажку вписаны, выцвели от времени. Только и осталось, что печатным написано: «Ваш муж погиб в бою смертью храбрых… Вечная память погибшим за Родину!..»
Пришли горемычные. Пашка всех соседок за стол усадил, угощает. И Груня с товарками за компанию выпила. Все выпили: и Таня, и Нюшка, и Арина. А Пашка и подруга его партизанская — те опять чуть ли не по полной.
Выпили они, и пошли у них рассказы да воспоминания. Про то, как штаб тот, в котором Пашка был радистом, немцы обошли, а потом танками блиндажи все проутюжили. Многие, кто не успел в лес выбежать, так и остались там, в блиндажах, навсегда.
Пашка, по его словам, не испугался. Видит, немецкие танки, рацию свою разбил, а сам юрк из блиндажа, да и в сосняк. Немцы кругом, стрельба, куда денешься? Забрался в болото, да и отсиживался в камышах до ночи. А ночью стал своих искать. Ну и набрел на эту вот бабу, что теперь слева от него сидит. Телефонисткой в штабе служила: «Алле, я «Радуга»… Тьфу! Нашел «подругу»!..
Нашел. Стали они вместе на восток, на звук боев, пробираться. От села к селу. Где накормят, где дорогу укажут. И так-то до самой зимы шли. А зимой набрели на партизан. С ними и остались. Всю войну в партизанах и провоевали бок о бок. До самых Карпат аж дошли.
— В партизанах куда труднее воевать, чем в регулярной армии, — рассказывал Пашка. — В армии ты знаешь: там фронт, там тыл. Ранен — тебя грузят в санитарную машину и отправляют в медсанбат, в тыл. А партизан окружен одними врагами. Кругом! И не знаешь, где ночевать будешь иной раз…