Липяги
Шрифт:
Бабы засмеялись.
Авданя сделал серьезное лицо.
— Дискредитация представителя власти! — сказал он.
Старшина железнодорожных пожарников подошел к Авдане:
— Привет, коллега!
— А-а, здорово…
Я слышал, как, отведя Евдокима Кузьмича в сторону, железнодорожник говорил:
— Там, в углу сарая, бочка с золой. Баба-дура поди ссыпала. Наверно, там и загорелось.
— Будьте спокойны: мы акт составим! — сказал Авданя и, поправив каску, пошел сквозь обгоревшие ворота в сарай.
Вокруг дома дымилась солома и пахло гарью.
…Мы возвращались с пожара вдвоем с Евдокимом Кузьмичом.
Теперь мы ехали не на пожарной машине, а на повозке с бочкой. Козлы на повозке широкие, и мы сидели рядом. К задку бочки был привязан повод меринка, тащившего насос. Ничего себе процессия, если бы вы видели! А ехать через все село: по Вылетовке, Большому порядку, мимо пруда, мимо дома Змейки — в гору, к пожарке.
Авданя сидел сгорбившись и молча курил. Самокрутка постоянно находилась у него во рту. Он не приклеивайл ее, по обыкновению, к верхней губе. Не до лясов, видать, было «фартовому».
Чтобы отвлечь крестного от невеселых раздумий, вызванных неудачным выездом по тревоге, я спросил его, что же случилось дальше там, в Клекотках, когда немецкий офицер послал его в медпункт: «айн минут туда, айн минут сюда»…
Авданя не переменил позы и не вынул изо рта папиросы. Он только отмахнулся — дескать, чего уж тут! Все одно теперь…
Мы помолчали. Так, молча, проехали большую часть обратной дороги, миновали мост у пруда. Место Авданиного позора осталось позади. Я снова попытался расшевелить крестного.
— И что ж, зараженья-то не случилось? — спросил я.
Евдоким Кузьмич помотал каской. Он помотал, конечно, головой, но головы его под каской почти совсем не было видно. Я еще никогда не видел Авданю столь удрученным; он тяжело переживал свой позор. Видано ли, чтобы начальник добровольной пожарной дружины ехал по селу на бесколесном экипаже!..
Однако все в жизни быстротечно. Не прошло и нескольких минут, как вижу: Авданя повернулся ко мне и цигарка у него уже приклеена к верхней губе.
«Эге! — подумал я. — Да, никак, крестный начинает приходить в себя?» И тут же самокрутка вдруг заметалась, запрыгала вверх-вниз: значит, Евдоким Кузьмич заговорил.
— Да-а! — начал он. — Надо же такому случиться! Давно я говорил председателю, что нужно обновить пожарный выезд. Да все копейку истратить на дело жалко… — И, помолчав, Авданя продолжал: — Значит, досказать просишь. Оно не время будто б рассказывать, фартовый… Вот как бы в другой раз… с карандашиком зашел бы…
— Без карандаша-то, пожалуй, лучше, — заметил я не без намека.
Авданя понял мою шутку, и вновь к нему вернулось обычное, веселое расположение духа.
— Вот, значит, бегу я… Один валенок на ноге, а другой под мышкой… Медпункт-то в больнице расположился. А больница в стороне от дороги, вот как дом Щегла — агронома… Бегу и вдруг вижу: штурмовики наши из-за лесочка… Низко летят, молодцы, фартово летят! Того и гляди, за купол церквушки заденут. Слышу, засвистело! Свои-то свои, а одна цена бомбе. Куда, думаю, деваться? Возле больницы ограда, и вдоль ограды деревца посажены. Я — к ограде. Земля смерзлась, а снегу мало. Голову спрятал в кусты акации, думаю: пронеси, господи! Ведь отпущенный, можно сказать, и тут смерть найти! Не обидно ли? Лежу. Слышу: бах! бах!.. Станцию наши бомбят. Оглянулся я на дорогу, вижу: обозники все уткнулись в кювет, и офицерик рыжий там. Как раз, думаю, подходящий момент. Вскакиваю — и бегом вдоль забора, по кустам-то… Слева от больничного забора — дома. Я туда. Подбегаю к крайнему двору: перед домом немцы суетятся, вещички в машину складывают.
Авданя сунул папиросу в рот, пососал ее, подымил и продолжал:
— Постучал. Долго никто не подходил к окну. Потом выглянула баба… увидала валенок под мышкой у меня, испугалась. Но уговорил — открыла. В доме старуха еще, мать ее. Вдвоем они взялись за мою ногу. Женщина та, везет же мне! — Авданя подкрутил усы, — при больнице до немцев работала, а как немцы пришли, хворой прикинулась. Ну, раз в больнице работала, кое-какие лекарства были. Она лекарством рану присыпала, бинтом обвязала… Чаем меня напоили — да в подвал. Два дня так-то. А потом наши пришли. В госпиталь меня, как все равно бойца, на фронте раненного. И вот она, — Авданя помахал левой ногой, — здоровее, чем у молодого!..
— А из тех, кто с обозом уехал, так никто и не вернулся?
— Так никто и не возвернулся… Ни из наших, ни из хворостянских. Один я только немцев обманул…
…Пока Авданя рассказывал, обоз наш незаметно миновал дом Змейки и поднялся в гору, на площадь.
Перед воротами пожарки, раскрытыми настежь, разгуливали голуби. Они не улетели даже и тогда, когда мы подъехали к самым воротам.
Авданя спрыгнул с козел и, бросив вожжи на круп лошади, проговорил:
— Так ты, крестничек, того… коли будешь писать, умолчи про сегодняшнее-то.
— «Во весь рост!» — пошутил я.
— Какое уж! — отмахнулся Евдоким Кузьмич. — Ты сделай так… — Он выставил перед собой полусогнутые руки и помахал ими сверху вниз. — Как бы это сказать… ты округли!
— Обобщить, значит?
— Во-во! — В глазах Авдани заиграли огоньки усмешки. — Ты же знаешь, как это делать. На то и учен небось…
Дверь с проулка
После того как братья разломали нашу избу и перевезли ее на станцию, в Липягах нас, Андреевых, осталось двое: я и сестра Мария Васильевна. Мария старшая у нас, да еще к тому же единственная в семье дочь. Мы, братья, росли в мальчишеских заботах; сестра держалась в сторонке, обособленно.
Маша рано вышла замуж, причем вышла на другой конец села, и, видно поэтому, в детских воспоминаниях с нею связано очень немногое. Разве и помнится только свадьба ее: приход сватов, варение браги, пляски пьяных мужиков и баб, дружки, продажа сундука, плач матери на расставанье с дочерью… — и все, нет больше у нас Маньки…
Казалось бы, что ж тут такого — переехала Маша с одного порядка на другой: небось одно село-то! Однако виделись мы теперь редко. Некогда было сестрице разгуливать. Бабьи заботы-хлопоты как-то сразу поглотили ее. Больная свекровь в доме, работа, а тут еще и дети пошли.
Меняя маски
1. Унесенный ветром
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
рейтинг книги
