Липяги
Шрифт:
«Не он!» — Я так и похолодел.
И вдруг я услышал:
— Да!
— Помните деревню Зеленцы на Волхове?
— Постой, постой… — Лузянин отступил на шаг, чтобы, как говорится, оглядеть меня с ног до головы, потом вдруг обнял, привлек к себе. — Елки-палки, артиллерийский лейтенант?
— Да.
— И как вы тут?
— Учительствую в Липягах.
Мы вместе направились к выходу. На улице подмораживало. У клубного крыльца стояла, пофыркивая, легковушка. Это собиралось отбывать районное начальство.
Когда мы остались вдвоем, я спросил у Николая Семеновича, где он остановился. Лузянин сказал, что остановился пока у Ребровых. Хворостянских мужиков я знал хуже, чем своих. Но Филиппа Акимовича Реброва всяк у нас в округе знает. Это известный всем плотник — Лепич. Нет такого села, где бы он не ставил своими руками изб.
И Лузянин знал его. Когда Николай Семенович директорствовал в «Заполье», Филипп Акимович строил там фермы. Приехав в Хворостянку, Лузянин и остановился у знакомого плотника.
Ребровы жили неподалеку от клуба. Проводив Лузянина до дома Лепича, я стал было прощаться, ссылаясь на позднее время, однако Николай Семенович уговорил меня зайти в избу на чашку чаю.
Дом у Ребровых был большой, свободный. На столе в просторной хозяйской половине накрыт стол. По старинному обычаю, с самоваром. Сам Лепич — кряжистый богообразный старик, с окладистой, во всю грудь бородой — хлопотал у стола. Видать, прибежал с собрания пораньше.
— Прошу, гости дорогие… — пропела, кланяясь нам, Лепичиха.
Отказываться от чая у нас не принято. Мы сели за стол. Выпив одну-другую чашку чаю, Лузянин завел с Лепичом разговор по душам: что, мол, случилось, Филипп Акимович? Почему колхоз пришел к такому упадку?
— Людей нет, — отозвался Лепич. — На шахты ушли, в Бобрик на химический комбинат.
— Ушли, говоришь. А почему?
— Да что ты меня, Николай Семенович, пытаешь: почему да почему? Ведь оно как устроено: рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Невыгодно стало — вот и ушли! Ведь кто нынче остался в колхозе? Кому податься некуда. А кто может на производстве работать, все ушли.
— Ну, а себя-то ты к кому причисляешь? — спросил Лузянин.
Лепич промолчал. Но когда разговор зашел о другом, о том, с чего надо начинать, чтобы поднять хозяйство, не утерпел — высказал заветное:
— До войны потому жили не тужили, что маленький колхоз был. Бывало, на лошадках вспашем, своими лобогрейками уберем. А теперь колхоз большой. Оно больше и беспорядков.
— Не прав ты, Филипп Акимович, — возразил Лузянин. — Не в этом дело. Теперь у колхоза трактора свои. Большому хозяйству сподручнее использовать технику.
— Посмотрим, что у вас получится, — отвечал Ребров. — Многие ведь и до вас пробовали.
На другой день часу во втором бегу я из школы, вижу: у крыльца
После смерти агронома Евгений Иванович заглядывал ко мне редко: собутыльник я плохой, а к шахматам зоотехник не склонен.
Захожу в дом — ватник новый на вешалке висит. «Наконец-то, думаю, разбогател Евгений Иванович!» Слышу: на кухне мать с кем-то разговаривает. Прислушался — нет, не его, не зоотехника, голос. Потихоньку сняв пальто, я прошел по коридорчику и заглянул на кухню.
За столом, чаевничая, сидели мать и Лузянин. Они, видно, так были увлечены беседой, что не слышали даже, как я вошел.
— Ить как она, жизнь-то, поворачивается! — говорила мать. — Думала, умру, не послухав снова песен. А вчерася вышла ночью на улицу. Андрей уж очень долго с собранья не приходил… Слышу: громыхают по селу телеги — бабы с собранья едут. И поют, и поют, и так хорошо, так складно. Как в старину все равно. Послухала — будто Тани Вилялы голос. Раз Татьяна запела, думаю, то, знать, и вправду иная жизнь для наших начинается.
— Ничего, поправится дело, — соглашался Лузянин, — В «Заполье» мы чуть ли не сохами пахали, а какие хлеба были!
И тут они увидели меня.
Лузянин отставил чашку, встал. Мы поздоровались. Наливая чай в мою разлатую узбекскую пиалу, мать говорила:
— На Рыковом хуторе и теперь хозяйство в порядке. Там такие хфермы!
— Фермы и у нас неплохие. Запущено все. Вот в чем беда!
— Ить разуверились люди! — сокрушалась мать. — Задарма-то небось никому холку гнуть не хочется.
Закончив чаепитие, Лузянин попросил, чтобы я показал ему Липяги.
Мы оделись и вышли. На улице было свежо, но солнечно.
Лузянин отвязал от забора Ландыша, мы сели в таратайку и поехали. Признаюсь, мне не терпелось расспросить Лузянина про то, о чем не переставали судачить на селе: сам ли он к нам напросился или и вправду проштрафился на большой-то работе? Всего лишь час назад, сидя в учительской, я перелистывал свежую областную газету и неожиданно увидел такую заметку:
«На днях состоялась сессия облисполкома. Сессия рассмотрела организационный вопрос. В связи с переходом на другую работу тов. Лузянин Н. С. освобожден…»
Мне очень хотелось спросить, но я не решился. Не зная, с чего начать, я спросил Лузянина о том, почему он запряг Ландыша, а не поехал на машине.
— Да так, знаете… — Лузянин пошевелил вожжами, чтобы Ландыш шагал быстрее. — На машине оно как-то слишком скоро. А я не люблю скорой езды. Проскочишь и ничего толком не увидишь. На лошадке сподручней: где надо, остановишься, поглядишь. На машине пусть специалисты катаются. Им она нужней. А я что ж… Мне спешить некуда. Ну, я слушаю вас, — обратился он ко мне.