Липяги
Шрифт:
— Раз плюнуть! — сказал Димка и пошел показывать дорогу.
Машина пофыркала и, развернувшись, укатила. Лузянин и его попутчик следом за ребятами пошли к речке.
Липяговка крохотная речушка. Но за тысячи лет, пока она течет, воды ее крупица за крупицей подмывали берега, и теперь берега эти круты, обрывисты. Неподалеку от обвалившегося моста устроен съезд. На пологом спуске, выровненном бульдозером, следы телег и лошадиных копыт. Кромкой этого глиняного месива, держась ближе к ребятам, Лузянин пошел к речке. Скоро пологий спуск
— Вы тут идите, — указывал Димка дорогу гостям.
Лузянин, конечно, не мог знать, что перед ним был Димка-мореплаватель. Тот самый, который этой весной сел в корыто и отправился в нем путешествовать. За что и был прозван «мореплавателем». Лузянин не знал этого, но по Димкиному виду он догадался, что Димка парень-ходок, и доверился ему. Через какую-нибудь минуту они перешли Липяговку по ровно положенным бревнышкам и стали подниматься на противоположный берег. Подъем был крут. Лузянин не раз останавливался, чтобы перевести дух.
Наконец они вышли на взгорок. Открылся луг, поросший зеленью ровно высыпавшей отавы. Среди зеленой муравы, как половцы на поле боя, чернели разбросанные там и тут бревна.
Лузянин потрогал ногой одно-другое бревно.
— Даже корье не сняли! Хозяева!
Димка-мореплаватель пояснил:
— Это хворостянские. Они тоже брались за мост. Столбы поставят, а остальное, говорят, ваше дело. Наш председатель, конечно, в амбицию: мол, денег нет. Столбы стоят-стоят, да и сгниют. Тогда мы начинаем.
— Так вы уже третий год одним колхозом живете! — не удержался Лузянин. — Председатель-то небось ездит? Или он тоже всякий раз в объезд катается?
— Не-е! — протянул Димка. — Председатель хворостянский. Раз в год к нам ездит. Он в район ездит. А там тракт казенный. По нему он любит.
— По казенному, говоришь, ездит?
— Угу. Там мощь! Асфальт! Там на все сто двадцать жать можно.
— Я говорил вам, Николай Семенович, — проговорил спутник Лузянина. — Если бы поехали той дорогой, давно б на месте были. А то, выходит, ломимся с черной двери.
— А когда попадешь в дом с черной двери — оно больше увидишь… Спасибо, ребята! — И, заложив руки за спину, Лузянин не спеша пошел по проселку в гору.
С появлением Лузянина и началось…
Заволновались, взбаламутились Липяги. Все равно как в тридцатом году, при коллективизации. Только и разговор у всех про нового председателя; лучше оно будет с новым или хуже?
Что ни день, то собрание да заседание.
Сначала собрали актив. Актив — он очень занят всякими делами, заседать ему некогда; собрались, поговорили, все резервы всякие выискивали, да и разошлись по домам. А назавтра общее, значит, собрание собрали.
Я люблю наши собрания. Правда, я никогда вам не рассказывал
Не знаю, с чем бы сравнить то впечатление, которое производят наши собрания. Пожалуй, вернее всего будет, если я скажу, что собрания в Липягах напоминают чем-то концерт. В некотором роде, конечно.
В городах на концерты ходят не только затем, чтобы послушать музыку, но и затем, чтобы других людей посмотреть и себя показать. В Липягах концертов не бывает, а поглядеть на других и себя показать и липяговцам хочется. Потому у нас любят собрания.
Вот собрались все — нарядные, оживленные. Ну, конечно, не такие уж нарядные, как, скажем, любители музыки в филармонии, но все-таки. Все-таки не на ферму, силос коровам разносить, а в клуб, на люди пришли! Потому каждый норовит лучшее надеть.
Липяговцы — народ не то чтоб уж очень хвастливый, однако и прибедняться не в их характере.
Гляжу, и Бирдюк свою дымом прокопченную робу снял, сидит впереди меня — в новом ватнике, побритый, приглаженный. Рядом с кузнецом Таня Виляла. Не сразу и признаешь: так красит женщину наряд. Привык видеть Таню в замызганной телогрейке, а тут сидит молодка в пальто деми, цветастый полушалок с головы сняла, откинула на плечи. Будто невзначай откинула, а на самом деле с расчетом. В мочках ее маленьких ушей поблескивают серьги из чешского стекла. На них, на эти серьги, то и дело Глазок с соседнего ряда поглядывает…
Все тут: и дед Печенов, и Стахан, и сестрица моя, Мария. И все будто на десяток лет помолодели.
А Евдоким Кузьмич, крестный мой, тот и вовсе как на смотру. Разве что каски пожарной не хватает для полного парада.
Хворостянские мужики и того наряднее — им перед соседями прибедняться не к лицу: собрание-то в их клубе! У них и зал побольше, повместительней нашего.
Собрались, одним словом, ждут. Девки и ребята пересмеиваются, шушукаются. Старички покряхтывают, почесывают бороды. Кто самосадом запасся, те самокрутки смолят.
Бабы ругаются на курильщиков:
— Хватит вам. И без того хоть топор вешай!
— Ха-ха… Мы тебе, Таня, вентилятор со сцены от начальства умыкнем.
Посмеялись острословы и тотчас же затихли: на сцену начал президиум восходить. Человек двадцать их. Лесенка, что на сцену ведет, узкая, и они гуськом-гуськом, друг за дружкой, по очереди, взбирались на нее и растекались по сцене. Собравшиеся приглядывались к каждому из них. Все знали, что на отчетном собрании президиум вообще-то полагалось бы выбирать. Но поскольку собрание было не обычным, а скорее торжественным, то президиум согласовали раньше, в рабочем порядке. Никто против этого не возражал.