Липяги
Шрифт:
— О, концерт большой будет! — обронил кто-то из мужиков.
Я взглянул на сцену — и верно: сам начальник производственного управления поближе к дирижерскому пульту пробирается. Прошел, протиснулся, оглядел зал и — стук-стук — карандашиком по графину с водой.
— Внимание, товарищи!
Зал затих.
— Товарищи! — продолжал он. — Сегодня у вас, тружеников колхоза «Путь к коммунизму», необычное собрание. Есть мнение заслушать сначала отчет правления артели и доклад ревизионной комиссии. А потом уже поговорить о самом существенном. О том, как нам с вами жить дальше. Жить и далее так, как жили, или семимильными
— Ясно!
— Тогда предоставляю слово товарищу Чеколдееву. Прошу, товарищ Чеколдеев.
Чеколдеев, председатель наш, сутулясь, пошел к трибуне. Это представительный человек — высокий, статный, с благородным лицом. Таких поискать у нас в Липягах. Председатель наш говорит не спеша, складно. При этом он левую руку кладет на трибуну, а правой всякие фортели перед носом своим выделывает. То машет ею вверх-вниз, то вперед ее протянет, потрясая.
Он и теперь не спешил. Разложил листки доклада, уперся левой рукой в фанерную трибуну и пошел и пошел.
По словам председателя выходило, что в нашем колхозе все гладко.
— Колхоз «Путь к коммунизму», — говорил Чеколдеев, — многоотраслевое, механизированное хозяйство. Как и у всякого хозяйства, у него есть определенные успехи и, скажем прямо, определенные недостатки.
И, уткнувшись в бумаги, председатель чуть ли не целый час, как у нас говорят, «докладал» о сдвигах и успехах. Сдвиги он относил за счет своего дальновидного руководства, а о недостатках сказал глухо, сославшись на неблагоприятные климатические условия.
Слушали председателя с прохладцей. Все доклады Чеколдеева походили друг на друга; понаслышались об этих успехах и сдвигах. И доклад ревизионной комиссии тоже слушали зевая. Кого не усыпит скучный набор цифр долгов и невозвращенных ссуд?
Только и оживился народ, когда объявили прения.
У нас в Липягах перерывов на собрании делать не принято. Прервешься, а потом — ищи-свищи! — никого не соберешь. Оттого у нас прения сразу же после докладов идут. А поскольку «докладать» коротко у нас не умеют, то к тому времени, когда настают прения, в клубе духота такая, что невмоготу. Поэтому все липяговцы убеждены, что прения — это от слова «преть». Как разопреют все, разморятся от духоты, так и настанет время открывать «пренья». С «преньев» никто не уйдет. Каждому интересно: кто что скажет?
Первым в прениях слова попросил Володяка Полунин. После отставки с поста председателя Володяка на некоторое время, как говорится, отошел от активной общественной деятельности. Преподавал в школе, и все. А теперь вроде бы снова стал активизироваться: на собраниях выступать, лекции о вреде религии читать и т. д.
Вышел на трибуну Полунин, приглядывается к залу, незаметно извлек из кармана бумажку с набросками речи, разгладил листок.
— Ишь нотки пристраивает, — заметил Авданя. — Сичас главная музыка начнется.
— Тс-ш-ш!.. — зашикали на Авданю бабы.
Володяка начал издалека, с истории. Он сказал, что с самых первых шагов преобразования деревни партия постоянно уделяла большое внимание укреплению колхозов опытными кадрами. Он сослался при этом на пример посылки на село двадцатипятитысячников. Он рассказал о первом председателе нашего колхоза — шахтере Чугунове, замечательном человеке и организаторе.
Покончив с историей, Володяка
— Товарищи! Исходя из собственного опыта, я знаю, какое огромное значение имеет личность председателя для подъема отстающего хозяйства. Можно сказать, что председатель — это все, товарищи! Липяговцы помнят, каких успехов достиг наш колхоз при моем личном руководстве… Не будем говорить о причинах, побудивших меня к уходу. Все знают их. Этой причиной, в частности, было объединение. После укрупнения во главе хозяйства встал товарищ Чеколдеев. Товарищ Чеколдеев имеет опыт, но надо прямо сказать, что он недостаточно общался с массами… Поэтому я, товарищи…
Говорит, словно глухарь токует. Не слышит, как в зале нарастает глухой шум:
— А-а-а!..
— Поэтому я, товарищи, приветствую решение вышестоящих организаций, направивших в наше отстающее хозяйство нового председателя.
— О-о-о!..
Не успел Володяка покинуть трибуну, как со всех сторон раздались возгласы:
— А Чеколдеева куда ж?
— Сколько было председателей, все разбежались! Предложение вношу: пусть Чеколдеев на ферме скотником поработает!
— Ха, заставишь его!
Председательствующий не переставая колотил карандашом по графину. Звон стекла в зале не был слышен. Вопросы и отдельные выкрики слились в сплошной шум. Один знал больше другого и начинал объяснять, тот возражал. Споры, выкрики, хлесткое словцо…
— Хформенная музыка! — радовался Авданя.
И верно: все это чем-то напоминало музыку.
Только, в отличие от настоящей музыки, тут каждый был сам себе музыкант и сам себе дирижер.
Председательствующий развел руками и с укоризной поглядел на Чеколдеева. Тот по праву хозяина поднялся из-за стола и тоже начал призывать колхозников к порядку. Теперь уж кричали со всех сторон: одни из зала, другие со сцены, из президиума:
— Тише, товарищи, давайте по порядку!..
— Кто хочет слова, прошу на трибуну!
А в ответ:
— А-а-а!..
— О-о-о!..
Наконец все поуспокоились, приутихли. Прения продолжались.
Колхозники, чтобы сказать слово, выходили «на народ» — к сцене, многие поднимались даже на трибуну. Не усидела и моя сестрица. Она покритиковать-то любит, но у себя, на ферме. А на трибуне я вижу ее чуть ли не впервой.
— Плохой пастух, — сказала она, — плохое и стадо. Чеколдеев плох, но и производственное управление виновато. Как приедут, в кабинете у председателя посидят и обратно в город, а чтоб к народу, на ферму, заглянуть, времени у них не хватает.
— Правильно!
— А-а… О-о…
И опять шум. И опять музыка. Музыка эта не прекращалась ни на минуту, до самого конца собрания. Шум и выкрики доставляли немало беспокойства президиуму.
Только одному человеку, как я заметил, Нравилась такая атмосфера в зале — Лузянину. Он сидел рядом с начальником производственного управления и все время с улыбкой поглядывал на собравшихся. То задумается, то заулыбается, и тогда широкий лоб его, изрезанный морщинами, разглаживался.
За весь вечер Лузянин не произнес ни одного слова, он сидел, слушал, улыбался. Устав, снимал очки, не спеша протирал их, опять надевал. Если кто-либо из выступавших говорил что-нибудь дельное, он поспешно открывал крохотную записную книжку и что-то записывал в нее.