Лирень

Пастернак Борис Леонидович

Позвольте! Эй вы! Да ведь сами же вы! Слышите! Канта и Гегеля? А теперь от ужаса замшевый Валитесь как мертвая кегля! И вообще, что вы можете предъявить умирая Кроме паспорта и манжет? Или вы может быть о кущах рая Мечтаете тайком, как подобает ханже? Пусть он сказал: «Мы будем оба там!» Но каменный кремль ваш — игрушка Его любая сдунет хоботом Благовоспитанная пушка! Право же пора изменить понятия И занятия эти И откуда у вас радость рокота Какой живучий! Я ведь, собственно доктор.

Мертвый патриотический поручик.

Не мучай! Неужели в домах за хатами В колясках, в песнях, на постелях Не снова стали все солдатами Одним ружьем в потемки целя.

Штатский.

Да что вы! Право же вы в пафосе. Говорите как собственный корреспондент. По-вашему теперь не правы все Должны были таскать повсюду Гражданских чувств сырую груду.

Танцует.

Там

стороны света — все те же четыре Одежды и ветры — все те же, все те же Под выгибы танца, под ропот псалтыри Вы будете сниться все реже и реже.

Мертвый поручик.

Когда как камень летит Россия Не помнить чести, не мерять мести Да что сильнее и что красивей Когда как камень летит Россия!

Штатский господин.

Ну вот, ну вот у вас разжижение крови Надо ее ссыворотить Полно усы воротить И хмурить брови.

Ланцетом вскрывает артерии. Пробует капельку на язык, недовольно крутит головой, чихает.

Владимир Маяковский

Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче

(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 40 верст по Ярославской ж. д.).

В сто сорок солнц закат пылал в июль катилось лето, была жара, жара плыла — на даче было это. Пригорок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы — деревней был, кривился крыш корою. А за деревнею — дыра, и в ту дыру, наверно, спускалось солнце каждый раз, медленно и верно. А завтра снова мир залить вставало солнце ало. И, день за днем, ужасно злить, меня вот это стало. И, так однажды разозлясь, что в страхе все поблекло в упор я крикнул солнцу: «Слазь! довольно шляться в пекло!» Я крикнул солнцу: «Дармоед! занежен в облака ты. а тут — не знай ни зим, ни лет, сиди, рисуй плакаты!» Я крикнул солнцу: «Погоди! послушай, златолобо чем так, без дела, заходить ко мне на чай зашло бы», Что я наделал! Я погиб! Ко мне, по доброй воле, само, раскинув луч — шаги, шагает солнце в поле. Хочу испуг не показать — и ретируюсь задом. Уже в саду его глаза. Уже проходит садом. В окошки, в двери, в щель войдя, валилась солнца масса, ввалилось, дух переведя, заговорило басом: «Гоню обратно я огни, впервые с сотвореньм, ты звал меня? Чаи гони. гони, поэт, варенье!» Слеза из глаз у самого — жара с ума сводила, но я ему — на самовар: «Ну что-ж, садись, светило!» Чорт дернул дерзости мои орать ему — сконфужен я сел на уголок скамьи, боюсь — не вышло-б хуже! Но странная из солнца ясь струилась — и степенность забыв — сижу, разговорясь с светилом, постепенно. Про то, про это говорю, что-де заела Роста, а солнце: «Ладно, не горюй, смотри на вещи просто! А мне ты думаешь, светить легко? — Поди, попробуй! а вот идешь — взялось идти, идешь — и светишь в оба!» Болтали так до темноты — до бывшей ночи, то-есть. Какая тьма уж тут! на ты мы с ним, совсем освоясь. И скоро дружбы не тая, бью по плечу его я. А солнце тоже: «Ты да я, нас, товарищ, двое! Пойдем поэт, взорим, вспоем у мира в сером хламе. я буду солнце лить свое, а ты — свое, стихами». Стена теней, ночей тюрьма, под солнц двустволкой пала стихов и света кутерьма — сияй, во что попало! Устанет то, — и хочет ночь прилечь — тупая сонница. Вдруг — я во всю светаю мочь — и снова день трезвонится. Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить — и никаких гвоздей! вот лозунг мой — И солнца!

Отношение к барышне

Этот вечер решал — не в любовники выйти-ль нам? темно, никто не увидит нас. Я наклонился действительно, и действительно я наклонясь сказал ей. как добрый родитель: «Страсти крут обрыв — будьте добры отойдите. Отойдите. будьте добры.»

Гейнеобразное

Молнию метнула глазами: «Я видела — с тобой другая, ты самый низкий, ты подлый самый». — И пошла, и пошла, и пошла, ругая. Я ученый малый, милая, громыханья оставьте Ваши. если молния меня не убила — то гром мне ей-богу не страшен.

Борис Пастернак

Город

отрывки целого

Уже за версту В капиллярах ненастья и вереска. Густ и солон тобою туман. Ты горишь, как лиман, Обжигая пространства, как пересыпь, Огневой солончак Растекающихся по стеклу Фонарей, Каланча, Пронизавшая заревом мглу. Навстречу, по зареву, от города, как от моря По воздуху мчатся огромные рощи, Это — галки; это — крыши, кресты и сады и подворья Это — галки, О ближе и ближе; выше и выше. Мимо, мимо проносятся, каркая, мощно, как мачты, за поезд, к Подольску. Бушуют и ропщут. Это вещие, голые ветки, божась чердаками, Вылетают на тучу. Это — черной божбою Над тобой бьется пригород Тмутараканью В падучей. Это — «Бесы», «Подросток» и «Бедные Люди» Это — Крымские бани, татары, слободки, Сибирь и бессудье Это — стаи ворон. — И скворешницы в лапах суков Подымают модели предместий с издельями Гробовщиков. Уносятся шпалы, рыдая. Листвой встрепенувшейся свист замутив, Скользит, задевая краями за ивы Захлебывающийся локомотив. Считайте места! — Пора, Пора. Окрестности взяты на буфера. Стекло в слезах. Огни. Глаза, Народу, народу! — Сопят тормаза. Где-то с шумом падает вода. Как в платок боготворимой, где-то Дышут ночью тучи, провода, Дышут зданья, дышет гром и лето. Где то с ливнем борется трамвай. Где то снится каменным метопам Лошадьми срываемый со свай Громовержец, правящий потопом. Где то с шумом падает вода. Где то театр музеем заподозрен. Где то реют молний повода. Где то рвутся каменные ноздри. Где то ночь весь ливень расструив, Носится с уже погибшим планом: Что ни вспышка, — в тучах, меж руин Пред галлюцинанткой — Геркуланум. Громом дрожек, с аркады вокзала На границе безграмотных рощ Ты развернут, Роман Небывалый, Сочиненный осенью, в дождь, Фонарями бульваров, книга О страдающей в бельэтажах Сандрильоне всех зол, с интригой Безсословной слуги в госпожах. Бовари! Без нее б бакалее Не пылать за стеклом зеленной. Не вминался б в суглинок аллеи Холод мокрых вечерен весной. Не вперялись бы от ожиданья Темноты, в пустоте rondez-vous Оловянные птицы и зданья, Без нее не знобило б траву. Колокольня лекарствами с ложки По Посту не поила бы верб, И Страстною, по лужам дорожки Не дрожал гимназический герб. Я опасаюсь, небеса Как их, ведут меня к тем самым Жилым и скользким корпусам, Где стены — с тенью Мопассана, Где за болтами жив Бальзак, Где стали предсказаньем шкапа, Годами в форточку вползав, Гнилой декабрь и жуткий запад, Как неудавшийся пасьянс, Как выпад карты неминучей. Honi soit qni mal у penso Нас только ангел мог измучить, В углах улыбки, на щеке, На прядях — алая прохлада, Пушатся уши и жакет Перчатки — пара шоколадок. В коленях — шелест тупиков, Тех тупиков, где от проходок От ветра, метел и пинков Шуршащий лист вкушает отдых, Где горизонт, как рубикои, Где сквозь агонию громленой Рябины, в дождь, бегут бегом Свистки и тучи и вагоны.

1916. Тихие Горы.

Заместительница

Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет, У которой суставы в запястьях хрустят, Той, что пяльцы ломает и бросить не хочет, У которой гостят и гостят, и грустят, Что от треска колод, от бравады Ракочи, От стекляшек в гостиной, от стерла и гостей По пьянино в огне пробежится и вскочит От розеток, костяшек и роз и костей, Чтоб прическу ослабив, и чайный и шалый Зачаженный бутон заколов за кушак, Провальсировать к славе, шутя полушалок Закусивши как муку и еле дыша, Чтобы комкая корку рукой, мандарина Холодящие дольки глотать, торопясь В опоясанный люстрою, позади, за гардиной Зал, испариной вальса запахший опять, Так сел бы вихрь, чтоб на пари Порыв паров в пути, И мглу, и иглы, как мюрид Не жмуря глаз снести, И о'явить. что не скакун, Не шалый шопот гор, Но эти розы на боку Несут во весь опор. Не он, не он, не шопот гор, Не он, не топ подков, Но только то, но только то, Что — стянута платком, И только то, что тюль и ток, Душа, кушак и в такт Смерчу умчавшийся носок Несут, шумя в мечтах Им, им; — и от души смеша, И до упаду, в лоск На зависть мчащимся мешкам До слез. До слез.

1917.

Григорий Петников

Гроза

Откуда взявшейся грозы Предвестьем воздух переполнен, Ее изменчивый язык В снопах разоруженных молний. Вон вылилась и залегла На топотах весенней конницы, То мгла каурая паслась В дремучей облакони солнца. Владеющий оружием бурь Любой исполосован молнией, И проясневший изумруд Уже клюют литые голуби. И где начало тучных пущ, Подгромок сбился в синих пряслах И дождь завечерев за тучей Упавшей в облачные ясли, Вдруг заблестит в повязке веток Сырую выжавши лазурь, И лёгкие вскружают лета Стрекозы в радужном глазу.

Утро. Письмо

Твоих речей младое дивованье, Как радонеж волхвующей косы И в том разлоге золотое раянье По осияни осени и отблескам росы. Калмыцких скул жестокий дивий очерк, Какою радугой косого взора речь, Какой крутоворот, разлог и туча Сомкнувшихся как своды плеч О этот очерк давний дан мне в помощь, Твоей улыбке он залег И вот — он говорит с дождевых поймищ Что он обрызган свежею строфой. Ты кличешь ли меня, Волнуя в сонной смоли, Твоих волос целованную прядь, Дивунья милая! вечор тобою пролит Певучий серп краснополянских гряд.