Лирика

Аргези Тудор

Этой своей задаче — сменить больной мир здоровым и ясным — Аргези остался верен до конца.

ДУМИТРУ МИКУ

ЛИРИКА

ЗАВЕЩАНИЕ

Тебе наследство, сын мой, — только имя На этой книге с песнями моими, А книга — лишь ступень вечерней тени, Идущей от далеких поколений. От предков до тебя по темным ямам Пришлось ползти моим отдам упрямым, А сильному и молодому сыну Легко теперь подняться на вершину. С глубокой верой, с трепетом сыновним Ты книгу положи под изголовьем, Как перволетопись рабов, — с костями Такими ж, как мои, под кожухами. Ведь для того чтоб нам сменить впервые Плуг на перо, усилья вековые Дед-пахарь делал, выходил на вспашку И понукал седых волов упряжку. Я, вслушавшись, как гонит дед скотину, Взял нужные слова, чтоб петь их сыну Над колыбелью; долгие недели Я их вынашивал, чтоб в

сердце пели И превратились в грезы и в иконы, Из тряпок сделал почки и короны, И превратил я в мед свой яд разящий,— От превращенья стал он только слаще. Сучил я тихо нити оскорблений, Рождая звук проклятий и молений, Взяв пепел мертвецов, я сделал бога, И, каменный, стоит он у порога. Я долг свой выполняю на вершине… Рубеж. Два мира перед ним в долине. Всю боль глухую, горечь нашей муки Вложил я в скрипку. Пусть под эти звуки, Как под ножом козел, хозяин бьется! Пусть кровью наше горе отольется! И создал я из гноя и блевоты Невиданные ценности, красоты. Бичи, что мы терпели, стали словом, Спасеньем, постепенным и суровым, Ростка живого общих преступлений. То ветки право, вышедшей из тени На свет лесной поляны и на воле Родившей плод извечной нашей боли. Полеживая на софе лениво, Грустна царевна в книге и красива; Слова что бронза и слова что пламя, Слова — железо, сжатое клещами, Здесь, спаянные тайно, в брак вступают. Раб создал книгу — господа читают, Не узнавая в глубине напева Моих отцов зиждительного гнева.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ МИЦУРЕ

Боже, в царстве тридевятом Сделай для моей девчушки Домик из цветов и мяты, Вот такой, с кошачье ушко. Озерко, чтоб под оконцем Спичку-лодочку качало, Чтобы звезды, чтобы солнце Синева его вмещала. Пусть Мицурину избушку Окружает лес полыни. Дай в подружки ей лягушку, Мотылька из летней сини. Подари ей кисть и краски И бумаги белой тоже — Пусть малюет без опаски Вкривь и вкось во славу божью! А как будет все готово, Въедет папа в домик новый.

ПЛУГ

Кто изобрел тебя, мой плуг, Чтоб возрождать бесплодные долины, Чтоб жизнь проникла в недра мертвой глины И чтобы расцветало все вокруг? Чьи руки землю бороздят? Кто первый на рассвете вышел в поле, Межами разделив его раздолье? Кто угадал, что хлеб насущный свят? Кто под дождем, топча густую грязь, Во мгле холодной разрезал впервые Равнины дорогой пласты сырые, Надеясь, проклиная и молясь? Ждет урожая бедный человек. Он пашет, жнет, в бразды бросает семя… Он в радость обратил и это бремя И потому прославился навек!

ВЕЧЕР

Шестиногой бородавкой, Осторожен и упруг, В пыльный угол свой над лавкой Возвращается паук. Мал, а тоже ведь забота: Умудрись не спутать ног! Здесь, за кринкой большеротой, На гвозде — его домок. Подружиться нам непросто: Для него я — праздный звук. Отчего велик я ростом? И зачем так мал паук?

ПЕЧАЛИ

Печален дьякон Иакинт. Сквозь переходов лабиринт Он вором, татем во Христе Бредет за братией в хвосте. Он плотью согрешил, поправ Монастыря святой устав. Он чувствует, крестясь все чаще, Что стал он падалью смердящей. Хоть смотрят, как всегда смотрели, Со стен больные акварели, Ему теперь святые лики Твердят, что грешник он великий. Ведь иноки монастыря, Усердьем ревностным горя, Семь дней святых страстей Христовых Терзали плоть в трудах суровых. А он всю ночь провел в веселье, Скрыв девушку живую в келье: Грудь — как упругие тюльпаны, А бедра — лютня из Тосканы. Всевидящий и грозный бог Их на рассвете подстерег И с неба, бросив сотни дел, Сквозь щелку на нее глядел.

ПСАЛОМ («Моя вина, верней, моя беда…»)

Моя вина, верней, моя беда, Что рвался я к запретному всегда, Тянулся алчно к недоступным благам. Прикрытый черной полночью, как флагом, В мечтах, во сне, со сжатым кулаком Входил я в город, крадучись, тайком, И грабил там с жестоким наслажденьем. По молчаливым мраморным ступеням Упруго и легко скользил мой шаг, А полночь, раздувая звездный флаг, Разбойные деянья прикрывала И усыпляла стражу, что стояла, На копья опираясь, за углом… Когда ж с добычей мчался я верхом, То похищал в придачу торопливо И женщину с каштановою гривой, Таящую под шорохом шелков Тугие ежевичины сосков. Нет, никогда, — теперь ли, в детстве ль праздном,— Доступное не жгло меня соблазном. Мой вкус, мой ум, весь мой духовный склад Их пропитал насквозь бунтарства яд. На скалах сплю я, льдом обогреваюсь, В слепую темень факелом врываюсь, Оковы рву, тревожа лязгом ночь, И ржавые замки сшибаю прочь. На высоте, беря за сопкой сопку, Ищу отвесней склон, труднее тропку И на пути к опасной крутизне Тащу с собой всю гору на спине. Но настоящий грех мой, всемогущий, Куда непоправимей предыдущих! В жестокой страсти — все ниспровергать — Я руку на тебя дерзнул поднять. Задумав разорить твою обитель, Чуть было власть твою я не похитил,— И вдруг, уже стрелой тебе грозя, Услышал, как сказал ты мне: «Нельзя!»

MORGENSTIMMUNG [1]

Вкралась песней в меня ты однажды, когда Сердце наглухо запертым зимних окном Распахнулось от ветра и хлынул туда Теплый голос твой вслед за ликующим днем, Запустение смыв без следа. В дом вошел этот голос, заполнив любой уголок, В каждом ящике, в каждом чулане звуча. Заскрипели засовы. Вот сорван последний крючок, Вот последний замок отворен без ключа,— И стоит монастырь мой — открытый ветрам коробок. Может быть, не стряслось бы такого,— как знать? — Если б палец твой, клавиш касаясь в тиши, Не попробовал вешних дроздов отыскать И, тревожа заглохшие струны души, Не заставил их вновь зазвучать. И тогда с диким грохотом в замкнутый круг бытия Ворвалась благотворная буря, а с ней заодно Небеса, и леса, и озера, где рыбы полно,— И увидел, растерянный, я, Как былинкой подкошенной рушится крепость моя. Отчего ты запела? Отчего я тебя услыхал? Неразрывно слились мы с тобой в вышине, Как два облака белых над серыми гребнями скал. Шел я сверху к тебе, ты с земли поднималась ко мне, Ты из жизни пришла, я из мертвых тогда воскресал.

1

Утреннее настроение (нем.).

РИСУНОК НА ШИРМЕ

Разрезая тишину, Листья красные взметая, Петухи и попугаи Мчатся стаей в вышину. Бьет воды холодный кнут Прямо в солнце из фонтана, Золотистые фазаны Распластались там и тут. В синеве, из края в край, Облака плывут спокойно, И земля под хвоей знойной Млеет, словно каравай. Вместе с осенью хмельной Пляшет в нас шальное пламя. Губы милой черенками Льнут к душе моей больной. И, усевшись на скамью, В тени прошлого влюбленный, Пан наигрывает сонно Песню лживую свою.

ПСАЛОМ («Как страшно одинок я, боже мой…»)

Как страшно одинок я, боже мой,— Блуждающее дерево в пустыне, С колючей, непокладистой листвой, С плодами горше терна и полыни! Как тяготит безмолвье! Хоть бы звук! Хотя бы птица на стезе безлюдной Защебетала, засновала вдруг В тени моей безрадостной и скудной! Обрывки ласки: песенки дрозда, Гам воробьиной стаи на рассвете… О, если б слышать их хоть иногда, Как слышат все, живущие на свете! Увы, мой сок с нектаром несравним, А завязь не имеет аромата, И гусеницы мягкие, как дым, В извилины коры моей не вмяты. Гигантский канделябр, соцветья звезд Затепливший для твоего застолья, Стою я здесь, как пограничный пост, Служу тебе, о господи, доколе? Иль, думаешь, довольно мне того, Что я цвету безгрешными огнями, Под гнетом приказанья твоего Вгрызаясь в недра цепкими корнями? Тружусь и маюсь, кинутый тобой, Кровоточа, от мук изнемогая… Когда ж хоть знак подашь ты, боже мой, Когда пришлешь посланника из рая, Чтоб, крылья окуная в лунный свет. Мне преподал он добрый твой совет?

КАРАНДАШНЫЙ НАБРОСОК («Люблю твое лицо…»)

Люблю твое лицо, Глубоких глаз озера,— Там дремлет деревцо И розовеют горы. Люблю твой нежный рот — Ловлю в его улыбке Струенье тихих вод, Где серебрятся рыбки. Люблю копну волос — В ней утра блеск румяный И трепетность стрекоз На отмели песчаной. Всю, всю тебя, мой ад, Мой рай, моя отрада,— Люблю, хоть не велят, Люблю, хоть и не надо!