Лирика

Аргези Тудор

ХРАНИ

Дитя, все слезы, как святыню, Храни заботливо в кувшине; Подальше спрячь, чтоб были целы: Ведь слезы — жемчуг омертвелый. Не дай и маленькой слезинке Пролиться из заветной кринки,— Приданым неприкосновенным Держи их в месте сокровенном. Во мраке ниши потаенной, Под стражей множества затворов Таи свой клад неоцененный, Дитя мое, от жадных взоров. Смотри, скупись, не распечатай До срока кринки непочатой, Чтоб даже свет луны случайно Не мог коснуться этой тайны. Слезами, вздохами не вздумай Платить за боль судьбе угрюмой,— А вдруг когда-нибудь — как знать? — Придется разом их отдать? 1940

КОГДА ПРИШЛИ…

Когда пришли в мой сад непрошеные гости, На них смотрел я без вражды, без злости. Не скопищем пришли они сначала, Не вторглись, нет, — их было мало. По одному вошли, не как бандиты, Не крадучись, не ночью, а открыто — В разгаре дня, как добрые соседи, Чтоб провести часок в беседе… Ни дальний хуторок, ни сельский двор Тогда не ведали, что к нам явился вор. Был

виноград тяжел и сочен, Еще был день тогда длиннее ночи: Едва уснув в закате золотом, Он вновь уж золотил мой сад, мой дом. Спросили вежливо: кто я такой? где дети? И неприязни не было в ответе… Где ж детям быть, когда кругом — работа: На винограднике трудился, помню, кто-то, Другой — у горна, каждый был при деле, Луга и рощи радостно гудели, В четвертый раз был скошен клевер в поле, А топоры, искрясь, дрова кололи… Неужто я подумал, черт возьми, Что разговариваю с честными людьми?! Да, было именно вот так… Но нюх не обманул моих дворняг,— И я стыжусь теперь, припоминая Надсадность их отчаянного лая. 1941

ДЛИННА ДОРОГА…

К нам из Жиу длинен путь… Пламя в печке не раздуть,— И нигде идущий мимо Не увидит струйки дыма. В доме хлеба ни ломтя… Плачет мать, кричит дитя. В селах, в слякоти осенней, Только дряхлых привидений Бродят сумрачные тени. И по всей округе дальней Веет ладан погребальный. Молока лишилась мать,— Что же ей младенцу дать? Нет его и у коров… Голод мрачен и суров. Пусты высохшие груди. Так и звери, так и люди… Все собаки околели. Старцы дышат еле-еле… Им недолго жить осталось. Гнев томит тебя и жалость. Все загублено, отпето… О отчизна, ты ли это? 1943

ПЕС ДУШИ

Моя душа — мой старый пес покорный, И часто, цепь бряцающую сняв, Я волоку его из будки черной К одной из самых сумрачных канав, Чтоб утопить его во тьме суровой, Где все мои начала и основы. Но пес, привыкший к тягостной неволе, Торопится обратно в свой закут. Он видит хлыст, он помнит чувство боли, Он знает, как удары спину жгут. И пес рычит, страшась расправы новой… У нас одни и раны и оковы. Ты пред хлыстом дрожишь, хрипя от лая, Но лижешь в униженье мой порог И пресмыкаешься, хвостом виляя, Чтоб только мяса получить кусок. Пусть знаю я, как стал ты безобразен,— Мы замкнуты навек в одном кругу, И я с тобой так неразрывно связан, Что гнать тебя из дома не могу. Но ты одно запомни, пес постылый: Пусть суждено мне скоро умереть — Ты не уйдешь, и даже из могилы Тебя везде моя настигнет плеть. 1944

ЗА ДЕЛО

Опять на бой уходит Фэт-Фрумос [4] : Взял острый меч рукою закаленной. Взял гибкий лук и палицу принес, Чтоб уничтожить страшного дракона. И он идет на подвиг свой один. В ночной тиши, от края и до края, Разносится призыв земных глубин, Волнуя кровь и силы умножая. Не зря врага решил он подстеречь И ждал его, кромешной тьмой укрытый: Насквозь пронзил дракона острый меч, И хлынул гной, густой и ядовитый. И он с горы дракона сбросил вниз И бился с ним на дне сырой канавы. Но щит его, но меч его прогрыз Осатаневший змей десятиглавый. И так ревел дракон, что у горы, Наверно, кровь оледенела в жилах, И та гора дрожит до сей поры, И небеса опомниться не в силах. И ревом скалы опрокинул зверь, Качнулся лес, и море зашумело… Но Фэт-Фрумосу все равно теперь: Он слышал зов и все исполнил смело. И, скромно в хату возвратясь свою, Он заперся один, соображая,— За что же взяться: делать ли бадью Или готовить доски для сарая? 1945

4

Прекрасный Молодец — герой румынских народных сказок.

ТЕНЬ

Преследую тебя я с той поры далекой, Когда ты, ползая, спины не выпрямлял, Был в мире призраков песчинкой одинокой, Искал еду и кров, беспомощен и мал. Немая спутница в движенье и покое, С тобой дрожала я, когда из чащи к нам Голодный крался зверь. Прислушивались двое К шуршанию листвы, к несущим смерть шагам. Когда ты прятался или искал поживы, Не видел ты меня, не знал, что я с тобой, Что нас не разлучить, пока мы будем живы, Что разделяет нас лишь воздух голубой. Ты человек, я — тень, вовеки мы едины. Состарюсь я, когда ты станешь стариком. По знойному песку, по камням, комьям глины Сную вокруг тебя я черным пауком. Мы вместе рождены. Я тьмы ночной частица. Я прихожу к тебе, когда заря светла, В меня, в безбрежный мрак спешишь ты возвратиться, Я — растворенная в годах и людях мгла. Твоя судьба во мне начертана незримо. Вглядись, грядущее теперь перед тобой. Вмурованная дверь пропустит кольца дыма, Как знак, который дан тебе твоей судьбой.

КОГДА ЕЩЕ НЕ БЫЛО СЛОВА

Никто еще в то время не произнес ни слова: На это не хватало ни разума, ни сил. И каждый, без отчизны, без имени и крова, Мычал и заикался, но слов не находил. «Вначале было слово», — вещает книга внятно, Носилось над водами, как смутный шорох трав, И стало слово ветром над гладью необъятной, Наездником, что мчался, бессмертье оседлав. В последний час безвестный, когда свершались сроки, Крылатый и бескрылый, и раб и властелин — Покорно уходили в кромешный мрак глубокий, Что всех веков древнее и глубже всех глубин. Но сохранит ли этот густой, тяжелый хаос Хотя бы знак случайный, хотя бы легкий след Того, что там кипело, боролось и свершалось, Тех битв и потрясений, которых больше нет? Пусть дали недоступны, отрезаны, закрыты — Волне о чем-то шепчет летучий ветерок, А в водах отразились прибрежные ракиты, И в этом есть какой-то таинственный намек. Из нового слиянья тумана с бездной черной — Опять

возникнет жизни расцвет нерукотворный.

СЛЕПОЙ, БЕЗЛУННОЙ НОЧИ…

Слепой, безлунной ночи легла на землю тень. Хозяевам казалось, что пробил Судный день. Убежище порока — дворцов и замков стены Во мраке задрожали и рухнули мгновенно. И вмиг развеял тучи победоносный шквал, Жратва застряла в глотке у тех, кто пировал. Все знатные персоны тотчас под стол свалились, Все принцы и принцессы от страха протрезвились. И лопнул смертный саван, и в треске полотна, Казалось, загремела восставшая волна. Народ сломал засовы и распахнул ворота. Повсюду рев потока и вой водоворота. И мраморные боги, низвергнутые в прах, Лежат кусками лавы, являя власти крах. А королю казалось, кошмар он видит странный, И разум прояснился у пьяного тирана. Как паруса — знамена. Толпа текла, текла, В потоке зарождалась и растекалась мгла. Дрожащему владыке мерещилось во мраке: Гигант пред ним шагает — в руке горящий факел. Так это, значит, правда! Совсем не сон, не бред! Дворец толпа штурмует. Где стража? Стражи нет! С петель срывая двери, ломая все преграды, Восстанье захлестнуло покои, анфилады. И за двухсотой дверью предстал перед толпой В своем клозете личном король едва живой. Трещат весы терпенья, полны до края чаши; В той чаше — кровь тиранов, а в этой — слезы наши!

ВЛАДЫКА СВОЕЙ СУДЬБЫ

Машины человеку в труде недоставало, И он ее придумал и сделал из металла. То был его мечтаний и помыслов итог. Машина заменяла десятки рук и ног. Она вспахала землю и запрудила реку, И новые просторы раскрылись человеку. Здесь мельницы и трубы, там домны, лесопильни, И провода разносят повсюду свет обильный. Теперь в края любые летит свободно голос, Чтоб знали все, как воля с преградами боролась. Уже поколебалось пределов постоянство — Исчезли расстоянья, окончилось пространство. И дома оставаясь — ты всюду и со всеми. Теперь беспрекословно тебе послушно время. Сместились измеренья, перемешались числа, И даже бесконечность на волоске повисла. Сегодня человека, от всякого бессилья Уверенно уносят стремительные крылья. Он ищет новых знаний упорно, неустанно, И вот он погрузился в пучину океана. И скалы он проломит, и льдину, и кремень. Он может с края света вернуться в тот же день. Ни зной ему не страшен, ни вьюга, ни мороз. Земля — его отчизна, и небо с ней сплелось. Закуриваешь дома, но вьется, не растаяв, Дымок твоей же трубки уже у Гималаев. И смотришь ты спокойно в лицо любым задачам. Сумел бы ты пингвинам доставить хлеб горячим. Но стал ты Прометея наследником богатым, Когда тебе раскрылся непостижимый атом. Бесчисленные блага ты можешь дать вселенной, И можешь ты ее же дотла спалить мгновенно. Ты был рабом покорным всеобщей злобы дикой, Так стань же наконец-то судьбы своей владыкой.

ПАРАД

В ночь, когда в своей каморке Я борюсь до самой зорьки С непокорными стихами, За окном, в дрожащей раме, Вьюгой вьются в легкой пляске, Словно выходцы из сказки, В шлемах, в разноцветных латах Сонмы бабочек мохнатых, Мошек звонкие рои — Это все друзья мои. За радушный свет в окошке Мне приносят эти крошки, Мне, кто знал лишь поношенье, Свой привет и утешенье. Я вхожу в их мир крылатый Не как нищий — как глашатай. Оттого и нет охоты Подниматься на высоты, Где руки не подают. Не роскошен мой приют, Но другого мне не надо, Бабочки — моя награда. В их причудливой державе Приобщен я к высшей славе, Вот одна в фате прозрачной, Королевной новобрачной, Предо мной, лаская взоры, Шелком огненным, который, Может, кто-то ткал с душой На Медведице Большой. Хрупкая, как пепел тени, Нежная, как дуновенье, Вся воздушно-неземная, Как Офелия больная. Голубков густая стая, Сизой тучей прилетая, Отряхает на весу Серебристую росу. Слышу всплески, щебет, шорох — То купаются в озерах Стаи ласточек прекрасных В одеяниях атласных. А в моем квадратном мире, Что самой вселенной шире, Поселились лани, кошки, Превращенные в сережки, Зубры, разные зверушки, Превращенные в игрушки, В нечто малое, другое, Но безмерно дорогое, Приколдованное словом Под моим кружиться кровом. Овцы, розовые свинки, Превращенные в росинки, Осы, пчелы и козявки, Превращенные в булавки. Все они, послушно-робки, Будто вышли из коробки, Будто вышитые шелком, Вьются, ползают по полкам. Комары, как на ходулях, Скачут весело на стульях. Ястреб, словно на бумаге, Чертит кольца и зигзаги. Появляются во мраке Кириллические знаки, Знаки Древнего Египта С каменного манускрипта, И другие алфавиты, Ореолами увиты, С новой азбукой сплетаясь, Вяжут сказки дивной вязь. И сосут безмолвно звери Свет чарующий и серый. Вдруг в стекло — короткий стук: То явился майский жук. Толстый, важный и суровый, Он в скуфье, в сутане новой. В широко раскрытой шубе, Словно сделанной из луба, С животом, свинцом налитым, Выглядит митрополитом. Вот похожий на орла Мотылек вокруг стола Облетел и, как подвеска Ослепительного блеска, Как застежка для косынок, Сотканная из росинок, Замер на незримой нити. Люди добрые, взгляните, Как одет он прихотливо В темный бархат в три отлива. И струится, слившись в трели, Звон жемчужных ожерелий. Расточительство какое! Кто же дарственной рукою Столько разбросал, однако, Золота, эмали, лака, Янтаря и серебра, Столько ценного добра, Столько сказочных сокровищ, Что глазами жадно ловишь Крохотное существо? О, какое мотовство! Собрались, единства ради, Все стихии на параде. Не страшись, мое перо, Что вокруг тебя пестро От кружащихся стихий, Что вошли в мои стихи, От бесчисленных творений, Что стихам дают паренье. Первый луч блеснул — и вот Сразу смолк весь хоровод. Ни дыханья, ни журчанья В этом каменном молчанье, Охватившем всю округу. Твари, чуждые друг другу, Воплотясь в слова поэмы, Словно звезды, стали немы. Что ж, душа, познала ты В этом царстве красоты? Вижу я, из-под подушки Смотрят косо три лягушки