Лиса в курятнике

Демина Карина

...Лизавета держалась рядом.

Сзади шла Одовецкая. А за ней и Таровицкая... молчали... место было... было недобрым.

Определенно.

Ухало сердце. И живот скрутило самым неприличным образом, не иначе, со страху. А страху хватало. Огонек у Одовецкой погас, и она мрачно заметила:

– От нашей магии здесь толку нет...

Зато свяга стала светиться ярче, и коридор ширился, стены расходились, точно опасаясь прикасаться к белому этому пламени. Потолок делался выше, а воздух оставался все тем же липким.

И вилось в нем что-то, то ли пепел, то ли пыль...

Снежка остановилась.

– Здесь, - сказала она, опускаясь на колени, и только тогда Лизавета заметила человека, лежащего поперек коридора.

И сердце ухнуло.

Почему-то она сразу его узнала, хотя было темно и в наряде сером человек почти сливался со стенами. Узнала и...

...не закричала.

Она не умела кричать, и плакать почти разучилась, тетушка пеняла, что Лизавета совсем уж окаменела сердцем. А оно, оказывается, живое и...

– Боюсь, - Одовецкая оттеснила ее к стене и присела рядом с князем. Белая ручка коснулась шеи.
– Я не могу ему помочь.

Нет?

Лизавете показалось, что она ослышалась. Разве возможно так? Она же целительница! Сильная! Древнего рода и вовсе... она вон в одиночку едва ль не сотню человек исцелила, а... тут один. И крови не видно! Не видно крови!

Лизавета вдруг обнаружила, что сидит на полу, а голова князя устроена на ее коленях. И что эта голова тяжелая невероятно, а лицо бледное, острое... и она гладит по лбу, по щекам, уговаривая вернуться.

– Что? У него височная кость проломлена... и я могу, конечно, накачать его силой, но...
– Одовецкая словно оправдывалась.

– Так накачай!
– буркнула Таровицкая, озираясь по сторонам. Она выглядела настороженной и, пожалуй, для того имелись причины.
– И сделай что-нибудь... ты ж это... целительница.

– Без тебя знаю. Погоди, - это уже Лизавете.
– Поверни его голову набок... я постараюсь, но... эти ранения почти всегда смертельны. Извини...

– Вот уж за что не люблю целителей, - Авдотья тянула шею, пытаясь разглядеть что-то во тьме, - так это за их привычку всех хоронить раньше времени.

– Я просто предпочитаю быть честной.

Пальцы ее тонкие касались белой кожи, и сквозь нее уходили капли силы, но легче не становилось. Нет, князь еще дышал...

– Проклятье, - Одовецкая добавила пару слов, заставивших Лизавету покраснеть.
– Что? Сестра Епифания порой... гм, была невоздержана на язык. Но обладала весьма обширными познаниями в некоторых вещах и образной речью... шанс небольшой. Держи его крепко... хотя, погоди, поверни в сторону.

Черный кофр раскрылся и в руках Одовецкой появилась тонкая ужасающего вида игла. Она вошла в шею, и Лизавета зажмурилась.

– Зато теперь, если вдруг очнется, то не сможет пошевелиться... так, теперь держи на боку... вида крови не боишься?

– Не

боюсь.

– Отлично... Снежка, сможешь посветить сюда, ничего не вижу.

Руки крылья распахнулись и сомкнулись над головой Одовецкой светящимся пологом. И теперь стало видно, что кожа князя не бела, а желтовата, и сам он дышит, но едва-едва, а на шее бьется, надувшись, темная жилка.

– Смотри... я срежу лоскут кожи...
– тонкий ножичек в руках Одовецкой гляделся изящно, по-дамски. Он вспорол кожу, выпуская алые капельки крови, которые Одовецкая смахнула куском полотна и, задумавшись, велела.
– Кто-нибудь должен помочь... кровь вытирать.

– Я могу, - предложила Лизавета.

– Нет. Его держи. И... говори... оно, конечно, считается, что это все не доказано, но... те, кого ждут, чаще возвращаются.

Говорить?

О чем? И... ее же будет слушать не только князь.

– Давай я, - Авдотья села рядом.
– Мне случалось в госпитале помогать, хотя, честно, целитель из меня, что из коровы скакун.

– А перенести его нельзя?
– тихо спросила Таровицкая, слегка ежась.
– Здесь как-то... не так...

– Не уверена, что он выдержит...

– А если...

– И магию, - Одовецкая стиснула свой крохотный ножичек.
– Я постараюсь быстро.

– На от, - Авдотья протянула второй револьвер, но взяла его не Таровицкая.

– Я тоже... умею...
– прошелестел голосок Дарьи.
– Извините... просто... мне там было... так страшно... и я пошла... за вами пошла... а потом вот... здесь... извините.

Ее полупрозрачная фигурка почти растворилась во тьме.

– Твою ж...
– Таровицкая сплюнула, опуская револьвер.
– Ты так больше не пугай, а то ж я едва... и успокойся уже, невидимка...

Дарья вздохнула.

А Лизавета заговорила. Она знала о чем... о Севере, где ночи порой белы, как дни, а дни серы и солнца не видать. Оно появляется изредка, окрашивая все в болезненно-желтые цвета, и местные морщатся, потому как привыкли к сумраку.

Она тоже привыкла.

И после, в городе, куда их перевели, долго не могла поверить, что солнце бывает каждый день. Она запирала ставни и зажигала свечу, пряталась, а матушка причитала, что так оно вовсе невозможно, что Лизавета на Севере одичала...

...там снега. Холодны и ледяны. Они появляются вдруг. Вот просто просыпаешься однажды, и видишь, что вокруг белым бело.

И белизна эта ослепляет.

Правда, когда слепота проходит, появляются краски... алые капли рябины, и алые же грудки снегирей, которые слетаются со всей округи. Зелень елей и рыжие лисьи хвосты... огонь и сажа. Люди... местные украшают одежду бисером, алым и желтым, и еще зеленым, но он почему-то особенно дорог, дороже всех других цветов.

Если говорить, рассказывать, то можно не думать о плохом.