Лишь одна музыка
Шрифт:
Новые термины возникают один за другим: скачок громкости, тинитус, стереоцилии, Кортиев орган, базилярная мембрана, тимпанометрия, дегенерация сосудистой полоски, разрыв мембраны, нейрофиброматоз... Конец квинтета. Я читаю в кровати, не поднимаясь, чтобы поменять пластинку. Этиология, симптомы, причины, лечение... почти ничего про аутоиммунные заболевания... довольно много про идиопатические заболевания, причины которых по определению неизвестны.
Она прислала факс, что придет завтра утром. Я боюсь и жду этой встречи. Я хочу, чтобы она вела разговор, но что будет, если она предоставит это мне?
У
4.6
Джулия смеется. Прошло не больше пяти минут. Что-то идет совсем не так, как должно.
— Что смешного?
— Майкл, ты невозможен, когда стараешься быть деликатным, у тебя перекошено лицо.
— Что ты имеешь в виду? — говорю я довольно резко.
— Вот так лучше.
— Что лучше?
— То, что ты сейчас сказал.
— Ты о чем?
— Ты говорил нормально только что, потому что забыл про деликатность. Мне гораздо легче тебя понимать, когда ты говоришь нормально, не декламируй. Пожалуйста! Если не хочешь, чтобы было смешно. Я забыла, о чем ты меня спрашивал.
— Я спрашивал про твою музыку.
— А, да. Да, прости. — Она держит меня за руку, будто это мне нужна поддержка. — Я рассказала тебе, как перестала играть после экзаменов в Вене, но когда мы с Джеймсом поженились, он убедил меня снова начать, просто для удовольствия, без публики. После того как он уходил на работу, я доползала до рояля. Я очень нервничала, еле могла прикоснуться к клавишам. Я была на втором или третьем месяце беременности, и меня все время тошнило, и я чувствовала себя по-настоящему хрупкой, как будто какой-нибудь мало-мальский аккорд мог меня полностью разрушить. Я начала с «Двухголосных инвенций» Баха. Они никак не ассоциировались с тобой, только с моими ранними уроками с миссис Шипстер. Я не играла года полтора — да, года полтора...
— Браво, миссис Шипстер, — замечаю я. — И браво твоим родителям. И Джеймсу. По крайней мере, ты не должна была зарабатывать своими пальцами.
Джулия ничего не говорит. Я замечаю, как внимательно она смотрит на мое лицо, мои губы. Что меня сдерживает? Почему я не говорю ей просто, как сильно я ее люблю и как хочу ей помочь?
— Слуховой аппарат: ты из-за него носишь длинные волосы?
— Да.
— Тебе идет.
— Спасибо. Ты уже это говорил, Майкл. Необязательно повторять, просто потому...
— Но это правда... ты сейчас в аппарате? Или надо говорить «с аппаратом»?
— Нет, я без него. Я думала надеть, но зачем менять то, что есть?
— Как ты можешь относиться к этому так философски? Я этого не понимаю.
— Ну да, тебе это непривычно, Майкл, весь этот странный мир.
— И это становится все хуже со временем?
— Немного.
— День за днем?
— Ну, месяц за месяцем. Я не знаю, как долго я смогу играть с другими музыкантами. К счастью, на фортепиано можно самой играть партии разных музыкантов, это будет не такой изолированный
— О нет, я не приду слушать, как ты играешь Шумана, — говорю я как бы невзначай, — он неправильный «Шу». — Я вдруг забыл, где слышал это раньше.
Джулия смеется:
— Майкл, что за узость!
— Узкие ущелья — глубоки.
Джулия кажется озадаченной, потом находится:
— Узкие ущелья — узки.
— Ну хорошо, хорошо. Но ты мне ничего не рассказала про твою карьеру. Когда ты начала опять давать концерты?
— Когда Люку было несколько месяцев. Он любил слушать, как я играю, и я перемежала игрой кормления. Иногда я давала ему грудь возле рояля и играла свободной рукой — такие инвенции для одной руки. — Она улыбается этой немного нелепой картине.
— И ты так играла на публике?
— Очень смешно. Я забыла, о чем мы говорили... А, да, однажды Джеймс попросил меня поиграть вечером на следующий день в небольшой компании. Он редко меня о чем-нибудь просит, в чем сам не уверен, так что я согласилась, не раздумывая. Когда они пришли, оказалось, что среди них был критик из «Бостон глоуб» и еще пара законодателей музыкальной моды. Я себя чувствовала обманутой, но раз уж обещала, я сыграла, и им понравилось и так далее. Сначала — вроде как в салонах, не на сцене, но через год Джеймс и другие предложили концерт на публику — я чувствовала себя готовой и сыграла. В Новой Англии меня знали как Джулию Хансен, и так и пошло.
— Новое имя, новое начало, никто не догадался?
— Нет. Джулия Макниколл — она перестала играть.
— Ты играла еще месяцы после того, как я уехал.
— Мне надо было заниматься, я продолжала играть.
Я ничего не говорю.
— Но я не подозревала, как мне повезло, несмотря ни на что, — говорит Джулия. Потом продолжает: — Никто не знает, как возникла эта глухота. Я так устаю, читая по губам. Наши уши очень странно устроены. Мы не слышим свистков для собак. Ты знал, что летучие мыши начинаются выше Баха?
— Это о чем?
— Весь их диапазон лежит за пределами четырех октав Баха.
— Ну, — говорю я, — полагаю, можно транспонировать все на четыре октавы вверх, чтобы угодить летучим мышам.
— Майкл, ты отвернулся. Я это пропустила.
— О, это чепуха.
— Повтори, — говорит Джулия очень тихо.
— Это была дурацкая шутка.
— Разреши мне самой об этом судить, — говорит Джулия довольно резко.
— Я сказал, что, может, стоит транспонировать Баха на четыре октавы вверх в назидание барочным летучим мышам.
Джулия внимательно смотрит на меня, потом начинает смеяться. Вскоре слезы текут по ее щекам: единственные слезы, которые она пролила до сих пор, но совсем не те, что надо.
— Да, ты прав, Майкл, — говорит она, обнимая меня первый раз за неделю. — Ты прав. Это была именно что дурацкая шутка.
4.7
Эллен звонит в крайнем возбуждении:
— Ланч. Да. Сегодня. Нет, Майкл, не увернешься. Я плачу. Альт. У меня он есть!
Мы встречаемся в «Таверне Санторини». Эллен, не желая терять времени, заказывает для нас обоих.